От автора

    Об искусстве осаждения дождя   

    Известно, в юности все пути-дороги открыты. Потому и много соблазнов, трудно выбрать что-то одно. Я жаден был до жизни: хотелось сразу и все. Потому и выбрал литературу. У тех, кто занимается искусством, есть замечательная привилегия: идти сразу по многим дорогам, проживать жизнь за своих героев, проживать множество жизней, испытывать всевозможные удивительные состояния. Помните сказку «Халиф-аист»? Хотите побыть рыбкой – открыть для себя подводный мир? Обратиться в аиста – и послушать о чем говорят птицы?.. Надо только произнести волшебное слово… Наверное, я знал это слово, снилось, но забыл. Что оставалось: получить образование и помчаться с журналистским блокнотом туда, где происходит самое главное, где жизнь многообразна и сказочно интересна. Тогда я полагал, что такой необычный край – Дальний Восток. Довольно большой отрезок моей жизни прошел там, о чем я нисколько не жалею. Я и сейчас думаю: не в столице, а по окраинам России, в самой ее глубинке вытолкнутое по какому-то центробежному закону, сохраняется и настаивается все истинно подлинное и ценное: осколки первозданной природы, нестандартные личности, наивные и не совсем еще испорченные техногенной цивилизацией народы. Тогда для меня лучшим произведением искусства была географическая карта. После каждой очередной командировки я цеплял флажки в тех точках, где побывал. Была наивная мечта обойти северную и восточную окраины страны. Обходил мало-помалу – вместе с очерками и статьями выплескивались рассказы. А однажды – это было на восточном БАМе в 1974 г. – набрел на забитый льдом вечной мерзлоты тоннель. Мало кто знал, что железнодорожная магистраль строилась еще и в сталинскую эпоху. Писать об этом не поощрялось. Но Дуссе-Алиньский тоннель меня как-то сильно взбудоражил. Я взял отпуск, пожил около него – так родился «Тоннель». Повесть не печатали, но она помогала мне войти в литературу. Она ходила по рукам, ее читали в рукописи. Меня, как какой-нибудь дальневосточный реликт, выдергивали в Москву на всевозможные совещания и семинары молодых писателей. Литературные генералы хлопали меня по плечу и говорили: «Ничего, Юрка, придет время – твою повестушку будут печатать перепечатывать». Прелесть того времени была в ожидании перемен к лучшему – все понимали, что жить, как жили, нельзя. В этой перспективе, в этом многообещающем ожидании, на этой опьяняющей демократической волне хорошо творилось. Да ведь и гонорары платили писателям… Действительно, не прошло и 15 лет, наступила пора гласности, издательство «Советский писатель» тиснуло мою книжку.Вообще, многое изменилось. При Ельцине наступило отрезвление: жизнь не становится ни лучше, ни хуже. Она становится другой. Однако все идет по кругу: цензура вновь обретает силу. Впрочем, ни раньше, ни теперь у меня не было задачи бороться с существующим режимом или тем более его воспевать. Я не состоял в партии и в комсомоле. Однако работал в одной газете и жил в одной комнате, (по оценке гэбэшников) с самым жутким диссидентом Дальнего Востока Иваном Литвиным, за что благодарен судьбе. На самом-то деле это был человек с редким тогда свободным сознанием. Политика же мне интересна лишь постольку, поскольку это тоже одна из проекций общественного сознания, тоже проявление природы, природы человека, пусть поверхностное и грубое. Конечно, плохой правитель – наказание для народа. Но наказание, я считаю, вполне заслуженное.

 Как бы между делом вышли две книжки повестей для детей. «Не троньте лошадей!» и «Рядом с зоопарком», третью – книгу сказок «Кукареку!!!», – вспомнив детство, написал совсем недавно. Думаю, у каждого человека есть возможность написать повесть, основываясь на своей биографии. Но своей биографии мне по-прежнему было мало, я периодически переодевался. У меня была замечательная возможность ездить в творческие командировки. Конечно же, на Север, Дальний Восток. Оставалось еще немало белых пятен на моей карте.

 Что я не видел снега, живя на Урале? Такого снега до Ямала, оказалось, не видел: солнечно-белый, запекшийся сахаристой корочкой, синий, мглистый... Толщиною в несколько метров он не проваливается под ногами и не скрипит – он поет. Снежные торосы, в бесконечном разнообразии форм — Роден отдыхает. Что я не слышал, как свистит ветер? Свист ветра в пургу – неподражаемая по своей музыкальности и силе симфония! Как зарядит на неделю…  В пятидесятиградусный мороз свойства веществ меняются – другая физика. Снег твердый, как  камень, металл хрупкий, как лед… И человек на излом… И в человеке открываются бездны, чувства обнажены. Надо прожить в Стране Снегов какое-то время, поработать, чтобы научиться отличать белый цвет от белого… Глаза учатся, привыкают. Однажды вернулся, увидел огурец и чуть не ослеп – такой он был ослепительно зеленый. На мир уже смотришь другими глазами. Другое зрение.

 Природа бесконечна в своей фантазии, мы – ученики, подмастерье. Чтобы творить свои мыслеформы, надо прочувствовать и понять четыре стихии: огонь, воду, землю и воздух. Заглянуть в жерло Авачинского вулкана, увидеть миражи, в пустыне и в тундре, наблюдать, как вольно плавают киты и тюлени, заглядываться на звездное небо Аркаима – это все моя учеба. Вершинные состояния, которые при этом довелось мне испытать, – это точки отсчета, ориентиры моего движения в познании красоты моделей божественной природы.  

Мне везло: я встречал удивительных людей. Один каждый вечер фотографировал закат солнца, уверяя, что он всегда иной, ни разу не повторился. Другой – наблюдал северное сияние, оно полыхало чуть ли не каждый день. Он утверждал, что это ни что иное как послание инопланетных цивилизаций. Очень красивый язык, и он его непременно расшифрует. Я же тогда усвоил: красота – единственный верный компас. Красота тот самый заветный и недостижимый берег, к которому мы безотчетно стремимся. Не ищите правду – ищите красоту, ибо правда и есть красота. Найти красоту в человеке бывает не так уж и просто – и может быть потому, что он еще не венец творения, он только на пути к такому высокому званию. А пока что ему есть чему поучиться у тех, кто его окружает, кого Господь создал в первые дни творения. Дружбе и преданности – у собаки. Патриотизму и любви к детям – у лосося: тысячи километров, проделывает он, стремясь без еды и отдыха, чтобы вернуться в родную речушку. Неприхотливости – у лишайника. Бессмертию – у простейших: как гениально просто они перехитрили старость и смерть. Достигая зрелости, в нарцистических судорогах перехватывают себя – и вот скачок в бессмертие: было одно существо – стало два.

 Стараюсь быть внимательным учеником, чтобы эволюционировать самому и иметь право поделиться своими скромными соображениями на этот предмет с читателем.

 Искусство от слова «искус». Творец творил – и я творю. Впасть в прелесть – смертный грех. Почитал один очень даже популярный детектив – и несколько дней чувствовал себя препакостно – ощущение грязи на душе. Считайте меня анахоретом, но я стараюсь пить родниковую воду и читать экологически чистые произведения. Искусство, уверен, может быть и божественным. Музыка Баха звучит во многих христианских храмах и больше того, по некоторым свидетельствам тех, кто побывал в состоянии клинической смерти, встречает там, у врат в потусторонний мир. Стало быть, возможен и такой подход: творчество – это Бог, искусство – это богослужение. А как иначе, если «создал Бог человека по образу и подобию своему»?

 Как «телец» я твердо стою на земле и не способен безоглядно впасть в мистику. В последние годы осуществил ряд проектов по истории Урала. «Неизвестный Уралмаш», вслед за этой весьма увесистой книгой – довесок, книжульку «Уралмашевские байки», мы писали с моим другом краеведом  Сергеем Агеевым. Как автор проекта, автор некоторых текстов и издатель выпустил на свет божий «Удивительный Екатеринбург. Книгу рекордов, достижений и талантов», сделал несколько книг по истории горнозаводского края. Документальной проза – мой жанр. На том и стою. Однако, стоять на земле не означает, не смотреть в небо.

 После того, как я открыл для себя Аркаим, я убедился, чтобы открыть что-то новое, не обязательно надо ехать за тридевять земель. Так совпало, что «родина человечества» Страна Городов», – это и моя родина. Детство и юность прошли в Магнитогорске, пацанами мы часто ходили с рюкзаками на Урал, таскались по горам, лесам и степям. Нам и в голову не могло прийти, что под ногами древняя цивилизация. Народ в наши места повалил после археологического открытия. Это место как мощнейшее место силы на Земле облюбовали эзотерики. И у меня появилась потребность бывать там хотя бы раз в году, дышать степным воздухом, смотреть на звезды, ходить с фотоаппартом в засаду на НЛО. Там мне хорошо, как нигде. Туда приезжают мои читатели. Это мои родственники по душе. Считаю за счастье пообщаться с ними. Для них я написал книги «Открытие Аркаима», «Под знаком света», «Личностный рост. Философия и практика». Собственно, все мои книжки для них.

 Чем больше я ходил по земле, чем больше узнавал реальную нашу действительность, тем чаще я писал о другой – не совсем обычной. Вдруг в темном прогале между деревьями, или посреди тундры в белом безмолвии, являлись миражи. И снились сны, которые затем так или иначе проигрывались в нашей реальности. Рассказ «В городе Туаннезия», полагаю, спущен  сверху. Сначала во сне я услышал голос: «Туаннезия». Утром это слово я уже не помнил. Попросил, чтобы его повторили. На следующую ночь повторили. Чтобы не забыть, не открывая глаз, подошел к столу, записал его. Потом еще в течение недели разворачивался во сне сюжет. Утром я его лихорадочно записывал, днем следовали уточнения, так или иначе проигрывалось то, что я навалял на бумаге. Выверена каждая мелочь. К примеру, еду, меня обгоняет автобус с черной полосой. А ведь я написал «с синей». Исправляю. Вы скажете, мистика. Да, обыкновенная мистика. Должен вам сказать, что настоящее искусство – это магия. Вдохновение – это ничто иное как транс, то самое волшебное состояние, достигнутое через слово, которое узнал и чуть напрочь не забыл халиф. Слова, напечатанные на бумаге, – это пантакль, в который вбита тонкая энергия, именно она вызывают бурю чувств, проливают очистительные слезы катарсиса.

 Я не чураюсь знакомств с теми, кого называют экстрасенсами и психотехнологами, сам занимался трансперсональной психологией, посещаю тренинги. Лежа на ковре, осваивал ребефинг и холотропное дыхание. Волшебный ковер-самолет умчит туда, куда не доставит ни одно известное транспортное средство. То есть к себе самому. И дальше, в твою биографию, которой ты не помнишь и не знаешь, соединив твое сознание с родовой, планетарной памятью. Замечательная гимнастика для воображения, интересно путешествовать в себе, когда твое крохотное я расширяется до космических пределов.

 Искусство – это потребность души. Когда одиночный сиротливый атман соединяется с другим, тогда кончается холодное одиночество, тогда начинает в тебе петь счастье братского единения. Счастливая душа – полная душа, мировая душа. Счастье, когда писатель и читатель находят друг друга.

 Всякий раз начиная писать, чувствую немоту перед чистым листом бумаги. Это как новый день, новый восход солнца. Преодолевая косноязычие, подбирая слова, я начинаю ощущать некоторую заинтересованность по ту сторону листа, будто из зазеркалья мне подает знак мой союзник, протягивает некую путеводную нить, которой я должен следовать. Только тогда я отправляюсь в путешествие, только тогда я пишу.

 Для чего все это? Что изменится, если я не напишу и не издам свою книгу, а мой читатель ее не откроет? Может, не стоит так уж серьезно относится к литературе? Игра все-таки.

 По сравнению с Творцом, наши силы ничтожны, но и мы творцы в ментальной сфере по образу и подобию. Не обязательно писатель – любой человек в той или иной степени приземляет мыслеформу. Мы обладаем, как это называли древние китайцы, искусством осаждения дождя. Если смаковать насилие, в мире будет больше зла. Если исповедовать добро, будет больше добра.  

424 страницы, с иллюстрациями. Продаем по цене издательства: 150 рублей. Высылаем наложенным платежом.

Контакты: 620102, Екатеринбург, а/я 325. тел. (343)214-49-55, (343)214-49-55, 8-922-61-01-176, 8-922-61-01-176, e-mail Этот e-mail адрес защищен от спам-ботов, для его просмотра у Вас должен быть включен Javascript

РАССКАЗЫ ИЗ КНИГИ

На границе Чуев ходит хмурый

Люблю ходить козьими тропами, в смысле - короткой дорогой. В последнее время как-то зациклился на одном маршруте: вдоль забора, между гаражей, поперек помойки, мимо американского посольства. Иду и всякий раз вижу эту очередь, днями стоят, в любую погоду ѕ за бугор, похоже, собрались. А я вот ни за какие коврижки стоять не стану. У меня есть своя козья тропа и в самою Америку. Открыл я ее еще в восемьдесят девятом году. Дело было так… 

В ту перестроечную пору я работал в центральной патриотической газете. Я был молод, жаден до приключений, легок на подъем и частенько напевал: «трое суток не спать, трое суток шагать…» Над моей кроватью висела географическая карта. Ни Илья Ефимович, ни Рафаэлло Санти, никакое вообще произведение искусства не доставляло мне такого наслаждения, как эта карта, особенно, когда возвращался из командировки и цеплял флажки на те точки, где побывал. Вот уже и самая северо-восточная оконечность евразийского континента запестрела флажками. Конечно, карта моя не была особенно подробной. Вряд ли вообще возможно обозначить все точки в наших немереных пространствах. Взять, например, Дежневку - упустили из виду, а, между прочим, там есть что посмотреть. Так вот, смотрю, знакомлюсь с замечательными людьми, снимаю, оставляя напоследок самое интересное: сходить в море на китобойце «Звездном». Кеп сказал, возьму, но дуй к пограничникам, возьми разрешение. И я дунул на заставу.

- Сначала документы предъяви ѕ потом будем разговаривать, - сурово сказал майор Чуев. Самым тщательным образом изучив документы, заключил: - Придется задержать как нарушителя. Чернила расплылись -  прочитать никак невозможно.

Обидно было слышать такое. С риском для жизни, можно сказать, я добирался в эту Дежневку. Никто не хотел туда ехать, даже связь на вездеходе отказалась, хотя край надо было везти зарплату. Один эскимос Вася только сподвигся. И вот мы рано утром завели трактор и выехали из райцентра. Едем, молчим, у него свои мысли - у меня свои. Разморило, подремываю. Плавно так едем… Глянул в окно - вода кругом. Говорили, Глоринка разлилась - не верил. Едем и едем, темнеет, чем дальше, тем глубже, и вот уже вода в кабине, и Васе уже затруднительно нажимать на педали. Остановились ѕ совсем темно. Вася вылез из трактора и пошел. Куда и зачем, не знаю. У него болотные сапоги и свои мысли - у меня свои. Сижу, жду. Воды прибывает, уровень повышается, не нравится мне эта тенденция, ага, подкатило под самые помидоры - выбрался на крышу трактора. Сижу, жду. О чем Вася думал, подозреваю, никогда не узнать. Сижу, любуюсь пейзажем, «Черный квадрат» Малевича просто белый по сравнению с ним, меня обволакивает ночная прохлада, дождь со снегом облепляют мою японскую на рыбьем меху курточку, покрываюсь ледяной коростой - не пошевелиться, как бы остатуел. Трое суток не спать, ради… ради какого хрена уже и не особенно понимаю. Однако рассвело, вижу, как Христос по водам, мой спаситель Вася шагает, меряя шестом глубину. Так это, за шестом и ходил. А поселок Глоринка - вот он, рукой подать.

Ну, подмокли документы, ну, расплылись чернила… Обидно, до чертиков обидно…   

- Да меня вся страна знает! - вскочил я со стула. - Я корреспондент центральной патриотической газеты, мои снимки в каждом номере на первой полосе! Меня знает!..

- Я обязан знать устав, - этот выскочка майор имел наглость противопоставлять себя всей стране.

- Ну, хорошо, позвольте вас спросить, кто будет заниматься патриотической пропагандой? Страна должна знать, что священные рубежи надежно защищены и каждый гражданин может спать спокойно. Я-то думал, мы делаем одно общее дело. Я-то думал, приеду, меня встретят по-человечески, сниму на первую полосу бойца, отличника боевой подготовки, напишу о суровых буднях заставы…

- А мою жену, Верку, можешь на первую полосу?

- Я-то? Я все могу!

- Ну, ладно, не обижайся, ѕ пошел на мировую Чуев, - а документы в порядок приведи - у нас с этим строго. Граница! - вздохнул он, показывая, что ничто человеческое ему не чуждо, - а на границе … тучи, как говорится, ходят хмуро…

  Пока ходили за отсыпавшимся после наряда отличником боевой подготовки, пока будили его, пока он втискивал  разбухшие ноги в мокрые сапоги, я снял самого Чуева, его жену Верку, помполита Ахмадеева с женой и приехавшей погостить тещей, также лейтенанта Ковальчука с его взводом и тремя БМП, обещая всех, особенно Верку, - как бы не так! - поместить на первую полосу.

Отличник боевой подготовки был поставлен у пограничного столба, что, как водится, почетно торчал посреди двора заставы. Автомат наизготовку, лицо бдительное, взгляд… черт, глаза закрыл! Чуев стрельнул пару раз из своего табельного, чтоб отличник окончательно проснулся. Взгляд… Чего-то не хватало.

- Собака нужна, ѕ сказал я Чуеву, думая о том, что пограничника без собаки редактор Гусик не пропустит на первую полосу. На всякую тему у него были четко  выверенные стандарты, и отступление от них не поощрялось.

- У нас на заставе сроду собак не бывало.

- А это кто? Чем не собака?

Тут очень кстати появился достойный представитель сучьего племени Апрель. Не от хорошей, конечно, жизни он пришел проверить скудную солдатскую помойку. Протелепав к пограничному столбику, он обнюхал его основание, инспектируя, надежно ли вцементирован, приподнял лапу…  Желтая струйка однозначно утверждала ѕ территория нашенская и никакой вражеский лазутчик не посмеет на нее ступить. 

- Хватай нарушителя! - скомандовал Чуев.

Старшина Егоров бросился на пса, сграбастал в охапку, но тотчас выпустил, больно укушенный за нос. Апрель ретировался, намереваясь улизнуть в ворота. Странное дело, этот сукин сын не желал попасть на первую полосу и убегал от всесоюзной славы как черт от ладана. Проход заслонила грозная Ахмадеевская теща. Он назад - не тут-то было, на него двинули, развернувшись цепью, гвардейцы лейтенанта Ковальчука. Он в сторону ѕ здесь снова старшина Егоров и сам Чуев с неводом, который сушился на заборе. В него-то и попался Апрель.

- Будешь служить воспитанию патриотизма ѕ поставлю на довольствие, ѕ пообещал ему Чуев, подвязывая в качестве ошейника ремень старшины Егорова, который вынужден был теперь временно поддерживать штаны локтями. От собаки, конечно, нельзя было требовать полного понимания важности патриотического воспитания, хотя и названа она была в честь апрельского пленума, который объявил перестройку. Вообще это была большая натяжка,  выдавать Апреля за пограничную овчарку. Довольно низкорослый, с легкомысленным кренделем-хвостом. Уши то вставали, то опускались. Я выждал момент, когда уши поднялись и пес даже грозно гавкнул, потому что Ахмадеевская теща дразнила его палкой, но кадр был испорчен, потому что старшина Егоров больше всех норовящий попасть на первую полосу, забыл о том, что надо поддерживать штаны локтями, схватился за укушенный нос, проверяя, ѕ на месте ли? Егорова я категорически убрал из кадра, однако у отличника боевой подготовки опять начали закрываться глаза. Хоть пали из установки «град».

Прощаясь со мной, Чуев сказал:

- Слышь, э, корреспондент, будь завтра в семь ноль-ноль, заведу БМП, поедем на рыбалку, голец пошел, ну, жирнющий подлец, что твои поросята!

- А танк, слышь, э, можешь завести?

-  Я-то? Я все могу.

 С такой-то канителью я забыл, зачем приходил на заставу, вышел за ворота, иду берегом моря, вижу, китобоец «Звездный» отчаливает. Опоздал. Опоздал!.. Никогда, никогда мне не сходить в море на китобойце! Что теперь остается? Добраться до райцентра, оттуда в Анадырь и далее - на материк. Однако мне предстояло пережить еще одно приключение.

У самой конторы совхоза я нагнал веселую компанию. На мое приветствие компания не ответила, как водится у наших законопослушных граждан: «привет!» или «здрасте!». Стриженная под петушка девица сделала ручкой: «хэлло!», сопровождавшие ее мужчины воскликнули: «гуд монин!», «хай!». Будучи от природы человеком смекалистым, я догадался, что передо мной не чукчи и даже не эскимосы. Делегация, подумал я, культурный обмен, стоит минут на пятнадцать задержаться, снять репортаж.

- Бубенцов, - центральная пресса, - представился я.

- Майкл, - хлопнул себя в грудь высокий мужчина в штанах с красными лампасами, такие штаны как раз у нас наладились  шить кооператоры.

- Мистер Свенсон, - почтенно склонил голову немолодой с седыми висками мужчина в светлой куртке.

- Май нэм из Энн, - тряхнула фиолетовым гребешком девица.

Мистер Батлер, Билл, Джо, - представились остальные.

- «Кодак», – дотронулся я до фотоаппарата, висевшего на груди у Билла. Честно сказать, на этом у меня запас иностранных слов исчерпывался.

- «Зеньит», - сказал Билл.

- Да, этим хламьем и снимаю.

  И также шел берегом моря чукча Василий Иванович. Месяц назад я его встретил в Анадыре, тогда как раз он вышел из дома. Он был в шляпе и ватнике и в  руке у него был деревянный ящик с ручкой для кожи кита мантак. Он знал, что «Звездный» загарпунит кита, и тогда будет настоящий праздник, и каждый, кто будет на этом празднике, возьмет с собой столько мяса кита, сколько сможет унести. Ради этого национального лакомства он мог путешествовать по тундре годами. Увидев ярко одетых людей, он прищурился и сказал: «Не цветной ли это телевизор?» И подойдя, стал с каждым солидно здороваться за руку:

      - Дратвуйте, вы, и вы, дратвуйте! Вы тоже, дратвуйте, ѕ пожимал он загорелому скуластому Джо, - уж не юитом ли вы будете? - спросил он по-эскимосски.

Они обнялись и потерлись носами, как ближайшие эскимосские родственники.

 Пятиклашка Петька Тымнетаген с утра жег помойку, за это ему никто не платил, он делал это ради любви к искусству. Увидев ярко одетых людей, он бросил свое любимое занятие, подошел к ним. Около взрослых уже вертелись Настя Павлова и несколько мелких.

- Иностранцы, - шепнула Настя Петьке.

- Жувачка есть? – потянул за штаны Майкла Петька.

- Жувачка, - растерянно повторяли иностранцы. ѕ Уот из жу-вач-ка?

ѕ Какие же это иностранцы, если не знают, что такое жувачка?! - засомневался Петька.

И шли берегом моря старушки Уйгак и Имаклик, собирая в полиэтиленовый пакет выброшенные морем мидии. А также то, что может выбросить щедрое море. Море с утра уже выбросило: ложечку для надевания обуви, японский веер для дам и подержанный кухонный комбайн «Филипс». Еще издали они увидели  чему-то радующийся народ.

Старушка Уйгак сказала:

- Давно не было весело.

- Семьдесят лет не пели и не танцевали мы, ѕ сказала старушка Имаклик, ѕ но сегодня я за себя не ручаюсь.

- Всех даров моря нам не собрать, будем вместе с нашим народом.

И шел в  сторону пирса Федя Водорезов. У него было твердое намерение выйти в море охотиться на лахтаков, но увидел собравшихся, и у него возникло еще более твердое намерение в море не выходить. Лахтаки никуда не денутся, а вот люди могут разойтись.

И также шел парторг Зюганов. Не тот, конечно, Зюганов, который  сейчас партией КПРФ заправляет, а другой, его однофамилец. Однако похож на него, не как другой, а как этот. Может, родственник… Хотя коммуняк я не различаю, они все для меня на одно лицо. Чукчей различаю, а их - нет. Откуда и куда шел Зюганов, он тотчас забыл, увидев толпу народа.

- Кто такие? - спросил он у меня.

- Я знаю?.. Культурный обмен, наверно…

- Здравствуйте, товарищи!.. По-вашему, значит, господа! Мы рады вас приветствовать от имени и по поручению, как говорится, со всей широтой северной оконечности евразийского континента. - Он пожимал всем наперебой руки, радушно улыбался, хотя чувствовал себя несколько ошпаренным. Воеводина нет, укатил на конференцию, все, стало быть, на нем. А его даже не предупредили. - Карповна, - увидел он бригадиршу зверофермы, - и вы, товарищ Бубенцов, как работник прессы, займите гостей, а я покуда распоряжусь по одному делу. - Он опрометью кинулся в контору, срочно заказал по телефону райком.

Ответил старший товарищ по партии Прохоров.

- Иностранная делегация как снег на голову. Что с ней делать ума не приложу!.. - жаловался в трубку Зюганов.

- Я тоже не в курсе - только из отпуска. Весь райком на конференции в Магадане. Закажу разговор, дозвонюсь, так проинструктирую, как и что. Держись.

Пока Зюганов бегал в контору, я, помня о своей хлопотной профессии, приступил к съемке репортажа. Расставил иностранцев, детишки по моей команде с криком «Ура!» подбросили свои шапчонки и кепчонки.

- Чем-то их надо занять, пока инструкции не поступили, достопримечательности разве что показать? - переживал Зюганов.

Показать было что иностранцам. Ну, например, эта гигантская пирамида, сложенная из пустых железных бочек. По высоте она соперничала с египетскими, которыми принято почему-то восхищаться. Или этот Эверест из китовых костей… Не думаю, что где-то на нашей планете есть что-либо подобное. Тут в Дежневке целый песцовый мегаполис с населением в один миллион. Чем-то же надо кормить прожорливых зверьков. Кита и на месяц не хватало. Иностранцы, видимо, оценили эти достопримечательности, нацелили фотоаппараты, давай щелкать.

- Не той дорогой идете, товарищи, - сказал Зюганов. - Идите за мной - я вам покажу главную достопримечательность. - И все пошли за ним.

Надо согласиться с Зюгановым, дежневский парк скульптур - совершенно уникальное явление. Словно не веря глазам, иностранцы трогали высеченные из мрамора изваяния. В центре композиции стоял на коротких ножках Ленин. Рядом Иосиф Виссарионович и последующие вожди: Хрущев, Брежнев, тут уже и Михал Сергеич вырастал в полный рост. Портретное сходство было несомненным, хотя изваяния эти, все вместе и каждое в отдельности, напоминали чукотских божков-пеликенов - круглые лица с узкими глазами, добрые улыбки. Шире всех улыбался Никита Сергеич, однако в руке у него была туфля, та самая, которой он стучал по столу, грозя Америке. Он и сейчас грозил, но как бы в шутку, по-добрососедски: смотрите у меня, не балуйте, а то каак шандарахнем из атома!..             

Зюганов счел своим долгом рассказать о революции, гражданской войне, славном племени героев, которые пали жертвой за правое дело… Василий Иванович переводил на эскимосский язык, а Джо с эскимосского на английский, иностранцы внимательно слушали, кивали, прекрасно все понимая. Правда, несколько неожиданным был вопрос Энн, прозвучавший почти по-русски.

- Ху из это?

- Ну и дураки! - искренне удивился Петька. - Это же Ильич, дедушка Ленин.

- Они говорят, - подытожил Джо по-английски, - что это их дедушка, то есть прародитель племени. До недавнего времени имели место человеческие жертвоприношения, совершаемые во славу дедушки и его гениальных идей. Особенно запомнились жертвоприношения в семнадцатом и тридцать седьмом.

- Чрезвычайно интересно! - бормотал мистер Батлер, - Я даже и не предполагал, что на Чукотке в таком виде сохранились родовые отношения.

- А я дедушку люблю, - сказал Петька и обнял Ленина. - Он лампочку изобрел. - Ильич был изваян с лампочкой в руке. И в этой художественной детали была сокрыта глубокая, обобщенная правда жизни. Не только Петька ѕ весь чукотский народ был убежден, что лампочку изобрел никто иной как электрификатор Ильич.

- Дедушка миленький, дедушка любименький, - к великому электрификатору потянулись, полезли на него дети, давай его обнимать и целовать. Петька взобрался ему на плечи и поцеловал в гениальную и самую человеческую из человеческих лысину, которая, между прочим, под действием различных непогод изрядно выкрошилась и требовала ремонта, в ней уже поселились летучие мыши и вывели свое потомство, которое сейчас гнусно пищало, прося покушать насекомых. Настя баловалась  неприличной белой резинкой, выдувая шарики, громко лопала их на жилетке вождя. Несмотря на вечные сопельки и заячью губку, это была славная чукотская девочка. 

- Не слушайте этого балаболку, - сказала Карповна, не удовлетворенная лекцией Зюганова, - у нас  есть скульптор-ваятель, пусть сам расскажет.

- Как, он ез езще жив?

- А хрена ли ему сделается?! - Карповна постучала в окошко косторезной мастерской, - Титыч, - позвала она, выходи - сильно нужен.

И Титыч вышел, ну, прямо человек-гора! Было непонятно, как он вообще помещался в приземистом домике мастерской. Был он, между прочим, в майке и в шортах. Никакой другой одежды Титыч не признавал. Даже в чукотскую зиму, бывало, морозище жмет, пурга задувает, а он все одно, жарко дыша, с заиндевелой бородой и буйно прущими из-под майки закуржавленными волосами, знай себе вдохновенно сечет мрамор, только куски отлетают. Все обступили Титыча, трогают. Вот это достопримечательность - сила! Ноги, как столбы, ручищи - обнимет, все кости переломает. 

- Сечь мрамор - мое призвание, - сознался Титыч, оглаживая свою бородищу. - Секу вот.

- А почему только политиков?

- Это вожди, - тактично поправил Титыч. - Вождизьм - явление русское. А я завсегда.

- У нас, у коренных американцев, тоже ез вожди, - сказал Джо.

- Будем! - Титыч протянул ему огромную пятерню.

- А ху ез мрамор поставляйт? - дотошно всем интересовался мистер Свенсон.

- Так это, сам поставляю. С Кавказа. Найду подходящий - и качу сюда.

- С Кауказа? Страна чудес! Где Кауказ и где Чукочия?!..

- Да вот он, Кавказ, за Китовой горой. Прикачу, поставлю, где поудобнее - возьму зубило, молоток - и захерачиваю.

- А что ез захьерачиваю? - иностранцам все было интересно.

     Горушку назвали Кавказом не случайно, заслоняя холодный ветер с моря, она настаивала  замечательный микроклимат. И бывало, в изнуряющую летнюю жару воздух прогревался аж до плюс двадцати.

- Соловья баснями не кормят, - намекнула Карповна. - Пойдемте в клуб, дорогие гости.

Зюганов снова побежал в контору звонить.

- Вот что, Альбина, - сказал он секретарше. - От телефона ни на шаг. Позвонит Прохоров, прими информацию… делегация, мол, куда с ними? чего? Американцев еще не хватало на мою голову!

- Американцы! Вот это да! - вскочила со стула Альбина.

- Твое место у телефона, - прикнопил ее Зюганов.

Вскоре большой клубный стол ломился от разнообразной и вкусной еды. Тут квашеная капуста и мясо нерпы, тут салаты и десяток блюд из корешков тундровых растений, тут ягода шикша и рыба пикша, ракушки мидии и трубача.

- А теперь скажи, чего здесь не хватает? - спросил Федя Водорезов у Зюганова.

- Дык все вроде как…

- Дык!.. А кто сухой месячник объявил? Не любит твоя партия народ, обязательно придумает какое-нибудь суровое испытание.

- Может… того… обойдемся как-нибудь, - стушевался Зюганов.

- Тебе не стыдно? - сказала с укоризной Карповна. И все единодушно покрыли позором Зюганова и его партию.

- Титыч, - сказал Федя, - ты человек творческий. Придумай что-нибудь.

- Я, конечно, не господь-бог, - скромно сказал Титыч, - но у меня имеется… - И он пошел к себе в мастерню и вскоре вернулся со жбанчиком, в котором томился напиток, изобретенный самим художником по камню и который чукотский народ любовно называл сердитая вода Титыча.  

 Должен сказать, не согласен я с Федей. Жизнь показала, это же так банально: пойти в магазин, выбрать бутылочку какого-нибудь с пестрой наклейкой бурдо и, как говорится, оприходовать. Нет, братцы, в каждом элементарном деле должна быть творческая составляющая. Тогда жить интересно. Когда спустили сверху сухой закон, жить стало ну, чрезвычайно интересно. Пробудилась творческая активность трудящихся, столько изобретений! Однажды в Хабаровском крае, у охотоведа Варфоломеева мне довелось отведать гороховую веселушку. Да, напиток из гороха, который в изобилии рос на окрестных совхозных полях.  Известно, каждая бражка действует на особицу. Медовуху, например, тянешь - в сон клонит. А тут выпьешь - и тебе смешно. Чем больше пьешь, тем смешнее. Приняв по трехлитровке на грудь, мы буквально катались по полу. Интересные дела, трое из нас оказались в больнице. В приступе смеха корреспондент АПН Сысуев вывихнул челюсть, глянув на него, его подруга Аэлита упала в обморок, а у меня на почве безудержного смеха вылезла грыжа.   

Но Титыч, Титыч-то - во интеллект! Сделал сердитую воду из дармового продукта, из ни хрена, можно сказать… Из инея! С января складывал иней в бочку, держал эту бочку в тепле все лето, и когда в воде появилась зеленая пенка, перегнал ее семь раз. Милые мои, берите пример с Титыча. Народы Чукотки уже оценили его бескорыстный рецепт и перестали заготовлять мухоморы.

- Рассаживайтесь, гости дорогие, на табуретки. Табуретки, между прочим, Титыч сварганил, ножки, гляньте, из моржового хера, - приглашала за стол Карповна.

- Ху из хьер? - проявила  любознательность Энн.

- С луны свалились! - засмеялся Петька. - Хер - из ху…и популярно объяснил то, что знает каждый чукотский двоечник, - а  у моржа он не простой, а костяной, допетрила?

- Не простой, а костьяной? Вот это ху! - восхитилась Энн, -  вот это я! И я сижу на четырех хьерах! Простая девчонка с Бродвея. Я даже и не мечтала об этом!

- Карповна, - сказал Титыч, чувствуя всеобщую любовь и признательность, - выпиши всем гостям по песцу в знак того.

Карповна, помяв синюю искусственную шерстку на воротнике Энн,  заметила:

- Таку-то хероту у нас и моль не трескат. - И тут же, не отходя от стола, выписала каждому гостю по песцу.

- Уот из хьерота? Какой чудесный русский языка! - мистер Батлер достал блокнот и ручку.    

 - Такое на трезвую голову не объяснить. Давайте-ка сначала тяпнем по стаканчику.

Разлили всем по стаканчику, Титычу плеснули в личный его ковшик, который он уважительно называл полведерчиком .

- Всем! - сказал тост Титыч и опрокинул свой полведерчик первым для личного  примера, как командир, который первым идет в атаку. И опрокинув, надолго прильнул к своей подмышке, как будто она обещала забвение от всех несчастий и подлостей жизни. А когда поднял лицо, все увидели его помолодевшим, с вдохновенным огнем в глазах и  готовностью к новым свершениям.

После почтительной паузы все, как по команде, выпили. У американского эскимоса Джо брызнули слезы, у мистера Свенсона прервалось дыхание ѕ и три минуты не было надежды, что оно восстановится. И вся американская сторона чувствовала себя довольно неожиданно. Лишь Энн легко перенесла испытание. Надо отдать должное подмышке Титыча. Вполне очевидно, что она обладала необычайными свойствами. Энн прильнула к ней, а когда отняла лицо, оно было таким же просветленным, как и у Титыча.

- Сердитая вода! Ам файн! Я тащусь!.. Тяпнем езще по стаканчику…

Застолье набирало силу. Джо и Василий Иваныч сидели обнявшись, плакали, вспоминая забытые кушанья, старые обычаи, немногих оставшихся в живых общих родственников. Свои обязанности переводчиков они переложили на сердитую воду. Она обнаруживала удивительные свойства: просветляла дух, выгоняла очистительную слезу катарсиса и разрушала напрочь языковой барьер. Все понимали друг друга даже без слов. Особенно понимали друг друга Титыч и Энн. За какие-то час-два подмышка Титыча стала для нее, как родная гавань для корабля, и она поняла, что отныне не сможет жить без того, чтобы периодически в нее не возвращаться. Энн слыла взбалмошной девицей, но под влиянием общения с мастером-ваятелем, у нее пробудился внезапный интерес к большому искусству.

- Уэлл, двигаем со мной в Штаты, ты будешь захьерачивать, а я детей рожать.

- Ну, дак это, - оглаживал бороду Титыч. - Вождизьм - мой крест как художника. Вождизьм - корень русской идеи. А я к корню.

- У нас тоже ез вожди, перья на голове, увидишь - закачаешься. Хочешь?

- Хочу, - отвечал замшелый холостяк Титыч, а не могу чего-то.

- Тогда тяпнем по стаканчику.

- Тяпнем, моя герлочка… Ох, тяпнем!..

На другом конце стола шел иной разговор.

- Не обижайся, Васильич, но ни хрена ты в бизнесе не понимаешь, - говорил Федя мистеру Свенсону. У Феди была такая особенность: стоило ему малость накатить, как все люди для него становились братьями, и он всех называл Васильичами. - Дело, слышь, предлагаю. Идея. Сколько между нами миль - всего-то шестьдесят. Давай тоннель прокопаем, будем  на велосипеде друг к другу ездить.

- Уэлл, мои доллары  твоя индея, - соглашался профинансировать строительство тоннеля Свенсон.

- Кусайте, кусайте, - потчевала старушка Уйгак мистера Батлера, - кусайте эту моржовую кишочку, она самая скусная.

- Скуснее будет моняло, - поправила ее старушка Имаклик, помахивая, как дама, веером, который ей подарило щедрое море.

- Уот из моняло? Как моняло приготовляйт?

- Берешь оленя, убиваешь, достаешь желудок, в нем мох вареный, но непереваренный. Самый раз. Этот мох кусаешь. Скусно. Гуд!

- Скуснее бывает саклъак кувехкарак, - подумав, сказала Уйгак. - Берешь  саклъак…

- Где бериешь? - мистер Батлер записывал в блокнот. - Какая фирма поставляйт?

- Берешь в тундре. Айда со мной в тундру, миста Батля?

                  А-я-ни-ии, - запела Старушка Уйгак тоненьким голоском и вышла в круг, чтобы также и танцевать. - А я на-анаа, миста Батля.

                  А-я-нуу-у, - подхватили женщины, - ну-уо, миста Свенса. Василий Иванович взял бубен ярар, сделанный Федей из деревяшки и моржового желудка, и, ударяя в него алюминевой вилочкой, встроил свой мощный, как штормовая волна, бас в песню:

                  Нии-на, куль-тур-ная об-мена

Пели и танцевали, сначала классический танец «Ворон», потом  современный «Миста Батля и миста Свенса стретили друзей», садились за стол, снова пели и танцевали разные танцы, но уже сидя, Федя и вообще - лежа под столом, одним мизинцем, который еще покуда шевелился, а эта Энн опять свое:

- Тяпнем по стаканчику, мэны!..

Глядь - а жбанчик пуст.

- Это не ез проблем, - сказал Билл.—У нас на борту имеется.

- Неужели и виски есть?

- У нас хьероты этой!.. И фиш не тринкат!

Я, думаю, раз я самый трезвый, мне, значит, идти. Ну, мы пошли с Биллом. С нами еще увязался Зюганов. Взяли чью-то сумку и пошли. На сумке было написано «Спорт», буква «о» стерта, но вместо нее фломастером написана буква «и», что как раз и соответствовало назначению сумки.

 Ну, вышли мы, обнялись по-братски, чтобы не упал кто, не потерялся, загорланили песню. Сердитая вода Титыча давала о себе знать, пели, помню, на английском языке, вернее даже, на чистой, как слеза, американской его разновидности. 

У пирса болтался на привязи катер. Ну, мы в катер. Спустились в каюту, Билл открыл бар. Чего только не было в том баре! Положили в сумку всякой твари по паре. А бутылку виски вскрыли продегустировать. Виски с содовой, виски с содовой, только читать приходилось, не терпелось приобщиться.

- От всех и себе лично!.. - сказал тост Зюганов, накатил стаканчик ѕ картофельным своим фейсом  бумкнул в дубовый тейблик и захрапел.

Надо же, а я опять самый трезвый. Ничто меня не берет. Конечно, мы шли на невиданный эксперимент. Никто же не знал, как они там встретятся в организме: сердитая вода Титыча и виски. Вступят в жуткую непримиримую борьбу меж собой или соединятся в мирном сотрудничестве на благо. У меня такая реакция: все отчетливо понимаю, а встать не могу. Ну, думаю, надо малость покемарить. Кемарю. А события, между тем, разворачиваются какое-то время без моего участия.

Альбина, как и было ей сказано, не отходила от телефона. Никто и не звонил. «Сиди тут как дура», ѕ подумала она и позвонила своей подруге Верке Чуевой.

- Ну чо, Вер?

- Да ничо…

- А ты чо?

- Сижу тут как дура, а в клубе американцы, ну, вообще завал. А твой чо говорит?

- Ничо…

Майор Чуев на досуге иногда брал в руки рубанок, ему приятен был запах щепы, в удовольствие было поплотничать, отвлекаясь от суровой пограничной службы.

- Ну чо, Дим? – обняла его со спины Верка.

- Будку строю для Апреля.

- Я говорю, американцы чо?

- Ты что, Верунчик, какие американцы?

- Ну те, в клубе.

- Постой, - он отложил рубанок, раскурил потухшую папиросу, - посуди сама, граница на замке, а где ключ? - ключ вот он, - он похлопал себя по карману.

- Глянь в окно - вон их катер.

Чуев глянул в окно ѕ папироса выпала изо рта. Катер болтался на привязи, весь отвратительно не наш от носа до кормы. И еще нагло, для тупых, иностранными буквами на нем было написано: «Kolibri».  Он выбежал на улицу.

- Эй, на вышке!

Младший сержант Совков поднял окно, выглянул.

- Куда пялишься, мудак?!

Совков нацелил зенитную трубу на пристань ѕ иностранный катер стоял так близко, что казалось, до него можно было дотянуться рукой. Совков дотянулся рукой до красной кнопки «застава в ружье».

-Я тебя до самого дембеля из гауптвахты не выпущу! - пообещал Чуев. - Нарушители в клубе. Брать живыми! - запрыгнул он  в рванувшую с места БМП. - Или… как получится.

- У нас патроны только холостые, - признался комвзвода. - Прапорщик Гуняйло в отпуск отбыл и по ошибке вместо ключей от квартиры взял ключи от склада номер один.

- Гуняйло под трибунал! Ни пяди! - пальнул в воздух из табельного Чуев.

Пели и танцевали, танцевали и пели. Мистер Свенсон был в камлейке, а его бизнесменовская белая куртка, из верхнего кармана которой торчала чековая книжка и кредитные карты, несколько свободновато сидела на старушке Уйгак. «Ни-ина-нкаа-рмын-кын», - я убиваю жирного оленя, - впервые натурально по-эскимосски, с медвежьей дикцией и тюленьей грацией пел и танцевал мистер Свенсон. Танец назывался: «Перестройка, открытые границы, плиз на копальхен, мы братья навек».  А Федя давно не пел и совсем не танцевал. Уже и мизинец скрючился и замер. Полностью отрубился.

- А самое скусное будет, - по большому секрету говорила старушка Имаклик мистеру Батлеру, - сердце зародыша кита. Вернется  китобой и, если будет удача, будем кусать. Скуснее - ну уже ничего нету, супер гуд!

- Хернья! - с восторгом повторяла Энн. - Хочу херньи!

Титыч впервые в жизни испытывал большое и настоящее чувство. Да, к этой маленькой разбойнице с Бродвея. Он так много хотел ей сказать.

- Тебя. 

Вот и вся, собственно, его речь. Какая сила, какая ясность, какое глубокое чувство было заключено в этой, прямо скажем, не очень многословной речи.

И в эту звездную минуту застолья панорама, на которой был изображен чукотский народ в неведомом счастливом танце, рухнула. Плотным кольцом окружили пограничники, поблескивая черными стволами автоматов.

- Страна чудес, - пробормотал мистер Батлер, раскачиваясь с пятки на носок и падая в крепкие мужские объятия пограничников.

- Не понял, - помотал головой Титыч, когда его единовременно облепили сразу восемь пограничников. Он поднялся и стряхнул их. И тут такое началось!.. Короче, клуб этот до сих пор не восстановили, хотя Абрамович и обещал.

    Проснулся и не сразу сообразил, где я. Плавно так покачивает. Глянул в окно-иллюминатор ѕ кругом вода. Что такое?! Вышел на палубу, ѕ туман, море синее-синее, льдины сахарятся белой корочкой, краски чистые-чистые. Да, никакой художник не передал еще этой красоты, подкатило что-то, поблевать, думаю, что ли?

- Поздравляю, - говорю, поблевав, - Зюганыч, мы в открытом море.  

Зюганов тоже ничего понять не может. Руки трясутся, как у последнего ханыги. Плеснул ему пять грамм.

- Нас вроде трое было, - сразу вспомнил он. - А где этот Билл?

- И где эта сумка? - приняв тоже малость на - грудь, вспомнил я.

Сумки не было. Мы были одни в открытом море, без Билла и без сумки, без малейшего представления, как управлять этой посудиной. Ну, я к штурвалу, дергаю за рычажки, поворачиваю ручки. Разберусь, думаю, не такое приходилось.

Один раз мне даже самолетом пришлось управлять. Было дело на Ямале, в Мужевском районе. Задача такая: нужно было перелететь из пункта в А в пункт Б. Никаких пассажирских рейсов не предполагалось, однако я узнал, что летит грузовая «Аннушка». Подошел к летунам, говорю, возьмите, мужики, на борт. Ребята веселые, говорят, оленей везем, производителей, чтоб, значит, кровь взбодрить у захиревшего стада. Хочешь с ними вместе, залезай, но мы тебе не советуем. С тиграми я бы поостерегся, а олени… Хрена ли, думаю, мирные животные, чего побаиваться? Поднялись в воздух ѕ тут и началось, чисто линию фронта пересекаю. Настоящий артобстрел. Туши свет! Олени ѕ животные пугливые. Чуть что ѕ сразу в кишку ударяет.  Короче, через пять минут я был весь в говне. Моя светлая корреспондентская курточка, которой я так гордился, мои новые джинсы за двести пятьдесят… даже объектив у моего «Зенита» залепили. Ну ладно, летим дальше. Поначалу здорово мотало. Потом полетели плавно. И я даже немного закемарил. Вот открыл глаза, смотрю в окно-иллюминатор ѕ что-то низко летим, чиркаем брюхом по верхушкам кедров. Обращаю внимание, дверца в кабину пилотов открыта, мотается туда и сюда, по полу катается пустая бутылка из-под спирта, а пилоты храпят самым натуральным образом. Давай тормошить ѕ мычат, папа, мама сказать не могут. Я за штурвал. И знаете, посадил ведь самолет. Посадил в болото. По сути, я ведь совершил геройский подвиг. Сижу весь в говне герой героем. Да, мои дорогие, запомните, настоящий герой всегда в говне. Тогда, спросите вы, кто там бронзовеет на площади? Кто там опять взбирается на броневичок? Кто? Конь в пальто. Или в плаще.

Повернул серебряный ключик ѕ дизель затарахтел. Медленно плывем, тут надо смотреть в оба, кругом льды. Видимость плохая,  туман. Что-то много льдов. Льды старательно обхожу. Долго ли, коротко ли плыли ѕ видим берег. Надо же, как далеко отогнало катер. Придурки эти америкашки, не могли толком закрепить швартовы.    

Подходим ближе к берегу, Зюганов говорит:

- Что-то не похоже на нашу Дежневку. Может, это Уэлен? Нет, в Уэлене помойка у пирса. Клянусь партбилетом, это даже и не бухта Провидения. 

Я и сам вижу, не туда приплыли. Как-то подозрительно чисто. Еще ближе к берегу. Думаю, это, наверно, их виски так своеобразно действуют на нашу психику: все вывески читаются на английском языке, а наш советский флаг представляется звездно-полосатым… 

- Поздравляю, - говорю, - Зюганыч, с прибытием в Сан-Брукс, штат Аляска.

Он за штурвал, поворачиваем, мол, назад.

- Не делай, - говорю, - резких движений. Давай обмозгуем.

- Родина не оставит своих сыновей.

- Сынок нашелся, устроил банкет диверсантам, пособничал Гринпису, все государственные секреты выдал.

Я уже начал понемногу разбираться, что к чему. Весь катер был завален прокламациями Гринписа. Понятно, почему американцы фотографировали китовую гору. Мы же в конвенции, мы же китов не убиваем, у нас нет китобойца «Звездного», нет китобойных флотилий во Владике и Одессе.

- Вот что, - сообразил Зюганов, ѕ скажем, что просим политического убежища. У меня дедушка пал жертвой сталинских опричников, мельницу отобрали, а его по этапу.

- Ты все-таки определись, Зюганыч, кто ты. Я ж тебя за стойкого партийца держал, у тебя же красная книжица.

Зюганов вынул свой партбилет, давай его жрать, откусывает и жрет.

- А ты, - это он мне, - ты свой… ик…С-жри.

- А я - бэпэ.

- Как ты - работник пера и без партбилета, а я с тобой как с равным…

Вот же сукин сын, жрет партбилет и такое говорит. Может кто и забыл, а ведь мы были настолько равноправными гражданами, что даже в центральной прессе допускалось работать без партбилета ѕ техническим, корректорам и в исключительных случаях даже фотокорреспондентам.

Вышли на берег, идем, и никто нас не останавливает.

- Это, наверно, их американский райком…ик… или как там у них? ѕ указывает Зюганов на самое основательное, с флагом, здание в округе. ѕ Пойдем, сделаем заявление.

Прошли просторный вестибюль, оказались в зале, где стояло несколько столиков и стойка, как полагается. У стойки барменша.

- Мы русские и… ик… жуткие диссиденты, мы просим политического убежища, ѕ сильно икая, сказал Зюганов. ѕ Дедушка и бабушка кулаки, папа и мама пиф-паф как врагов народа, я родился на нарах у параши… Мы это, ик… убежища. - Барменша наполнила кружку пива и подала ее Зюганычу. Зюганыч осушил ее единым духом, икота пропала. - Ты знаешь, а ведь это не райком, - глубокая мысль отразилась на его картофельном фейсе.

- Ты на редкость догадлив, Зюганыч. И кончай про диссидентство. Кому это здесь на хер нужно?!

-  Хер? - переспросила барменша и оглядела арсеналы бутылок, но с такой наклейкой не нашла. - Уот из хер? - открыв дверь в глубину помещения, она крикнула: мистер Браун, уот из хер?

- Хер!.. Боже мой, мистеры, что я слышу, - из другой двери выкатилась толстушка Кэтрин Браун. Она всплеснула короткими ручками, давай нас целовать и обнимать. - Ну, скажите, скажите хоть еще одно слово по-русски.

Оказалось, что Кэтрин, по нашему, значит, Катька, по рождению русская и фамилия у нее была Островская. Она рассказала такую историю.

Ее папаша Островский торговал песцовыми шкурками и нажил целое состояние. Когда Кате исполнилось шестнадцать, он  выдал ее за богатея Тихона Кабанова. Тихон фарцевал моржовым хером и здорово в этом преуспел. Это был слабый, болезненный, весь потный такой, противный мужичошка, мамаша его, ее все называли Кабанихой, издевалась над Катей со страшной силой. Ну там, мешок пшена перебрать, клевое отделить от чернушек. И все такое. Однажды она не выдержала, пришла на берег моря, села в байдару и оттолкнула ее от берега. Три дня и три ночи носимая волнами плавала Катюшка по морю. И вот ветер пригнал ее байдару в Сан-Брукс, а тут как раз и случился на берегу мистер Браун.

Брауны встретили нас хорошо. Говорят, живите, сколько хотите. У нас дом - полная чаша. Ну, я говорю, как же работа? Может, хоть тарелки мыть после себя. Не надо, говорит, с тех пор как вы здесь, клиентов заметно поприбавилось. Вы, говорит, ни хера не делайте, а просто сидите в зале и дуйте пиво, многие просто приходят потому, что хотят на вас поглазеть, услышать настоящее русское слово. Доходы растут. Это судьба, что вы здесь.    

Однако не все было гладко. Все-таки другая страна, другие обычаи, другие условия быта. В первый-то день нашего пребывания смотрю, Зюганов ползает у туалета, ощупывает пол, стены, на потолок заглядывает.

- Что с тобой, говорю, ты болен?

- Выключатель не могу найти, - говорит.

- А я уже смикитил, я же не такой тупорылый.

- Смело, - говорю, -  заходи. Заходишь - и свет включается сам собой.

С унитазом тоже не сразу разобрались. Невиданный по красоте фарфоровый цветок, но ни веревки, ни педали. Интересные дела, эта удивительная архидея раскрывается для тебя по твоему хотению, скажу больше, для твоей ничтожной какашки. Ждет - не дождется,  она для нее, как пчелка для пестика и тычинки. Плюм - смытая голубой волной, увлекается в поющие, как орган, серебряные трубы, - «Приди, приди, твой час настал!» - и, расщепляясь на полезные элементы, возвращается через оранжереи в виде огурчиков, помидорчиков и благоуханных роз. А на туалетной бумаге мигом строчится результат анализов и научные рекомендации насчет питания. Да, технология! Не хочу сказать, что у нас нет технологии. Имеется. Но наша технология, без палки не функционирует. Проталкиваешь понемногу. Ну, это ладно. Все хорошо, жить хочется, когда обратки нет. Но бывает, как попрет! Обычно сначала ванну наполняет. Я всегда замеряю рулеткой уровень обратки. Ответственно заявляю, тенденция к увеличению уровня. Коэффициент вонючести растет день ото дня. Владим Владимыч почему-то не замечает этой тенденции. А я ему говорю, раз ты главная власть, тебе и лопату в руки, соверши подвиг, будь Гераклом, очисти Авгиевы  конюшни Родины. Ни хера, не слышит - Родина в говне!

Короче, живем, как сыр в масле катаемся. Ешь, пей - и работать не надо. Однако чувствую, что-то не того, а как же это - трое суток не спать… привык, понимаешь, к экстремалке, а тут - спокойно, как в могиле, где-то в клубе остался мой кофр с «Зенитом» и полтора десятка непроявленных пленок, редактор Гусик ждет снимки на первую полосу, обещал.

У Зюганова тоже проблемы, говорит:

- Скажу по-нашему, по партийному, откровенно: не могу сходить по большому. Свирепейший запор. Как сяду на горшок, плачу и Родину вспоминаю.

- Партийная книжица, наверно, встала поперек. Зря сожрал.

Ну, Катюшке говорю, спасибо, мол, за хлеб-соль-виски, у тебя хорошо, а дома…

Выбрали мы день, когда льда поменьше в проливе, снарядили катер. В ясную погоду, если вглядеться, если встать на цыпочки, можно увидеть берег отдаленный… Вышли в  море. Ветер попутный на Чукотку дует. Мне привычно за штурвалом, плавно так плывем, обходя льды. Долго ли, коротко ли плыли, берег близок, рукой подать.

- Дым отечества! - вдохнул Зюганов полной грудью.

- Да, Петька Тымнетаген помойку запалил.

- Родина, - заплакал Зюганов от нахлынувших вдруг патриотических чувств. - Как встретишь своих блудных сыновей?

- Встретит, - вздохнул и я, - загремим мы с тобой по статье… Снова, Зюганыч, займешь свое законное место у параши.

- Нормально встретит, - слезы у Зюганова мгновенно высохли. - Говорим так: на катер нас заманила под видом экскурсии неизвестная личность, некий Билл. Выполняя задание, он оглушил нас чем-то тяжелым, наверно, бутылкой виски. Очнулись в море, за нейтральной полосой. Нас пыталась завербовать частная разведшкола Браунов, но мы не поддались, вырвались из застенков… Нет, никаких наград, звезду героя тем более, на нашем месте так поступил бы каждый советский человек…

- Некий Билл… Это что, партийная этика у вас такая? Мы же вместе на задание ходили. И мы не знаем, вернулся ли он живым. Может, волной смыло? Да, Зюганыч, беру свои слова обратно, какая там параша?! У тебя прекрасные перспективы: быть тебе начальником и очень большим.

Кстати, Билл оказался настоящим парнем. Он с честью выполнил задание, полз и толкал впереди себя сумку, набитую спиртными напитками. Ну, припоздал маленько. Приполз - клуба нет, одни руины. Его брали отдельно с большими предосторожностями, неизвестно, думали пограничники, что у него там в сумке. А ведь было же русским языком написано на ней: «Спирт», но почему-то не поверили.

И вот берег приблизился настолько, что можно было видеть дежневскую пристань, пограничную вышку, ворота… Видим, из ворот на большой скорости выехали три БМП, развернулись цепью, погнали к морю. Сорвалась с вертолетной площадки боевая «восьмерка». Я отчетливо увидел отличника боевой подготовки Смирнова, который целил прямо в меня из пушки. Значит, я его на первую полосу, а он… тут каак шандарахнет - мы  ухнули в морскую пучину. Ну, я выплыл, конечно, смотрю, рядом круглая башка Зюганова.

- Френды! - кричит, - то есть товарищи, не стреляйте по своим! Я не умею дышать под водой! - И еще почему-то добавляет по-немецки: - Ихь швимме нихьт!

Тут с вертушки нам бросили веревочную лестницу, Зюганов схватился, полез по ней, я за ним.

В вертушке сидел сам Чуев.

- Живучие стервецы, - говорит. - Считай, вам здорово повезло.

Я говорю:

- По своим-то вы горазды палить.

- Разберемся, какие вы свои. Слышь, Смирнов, я ж тебе приказывал холостыми шарахнуть, для острастки, - сказал Чуев.

- Так получилось. Прапорщик Дорофеев улетел во Владик по разнарядке картошку копать, а ключ от склада номер два у него. Да вы что, товарищ майор, снаряда пожалели?!

- Ты мне сразу не понравился, - откровенно сказал мне на беседе Чуев. Столько служу - никаких ЧП, а ты появился и такое замутил! Отдам на хер под трибунал!

- Хорошо, - сказал я, - отдавай на хер, но имей в виду, я расскажу мировой общественности все как было. Ничего не приукрашивая и ничего не скрывая. Что подумает общественность? Граница на замке, да? А кому доверили ключ? Тем более что ты, как я догадываюсь, отправил америкашек в обратку на их континент и никому не сообщил о диверсантской вылазке.  Шито-крыто, я правильно понимаю?

- Ладно, не обижайся, - стал сговорчивым Чуев. - Сам понимаешь, служба. Будем друзьями, - и протянул мне руку, - не болтай только никому.

- У меня такая профессия… Если я даже пообещаю, не смогу, понимаешь?!.. Давай договоримся так: десять лет я молчу, стиснув зубы, а потом не гарантирую.

- Ну и это, не в службу, а  в дружбу, Верку на первую полосу не забудь.

Щас!..

Прошло десять лет.

Муха

Ты смотришь на замечательную стюардессу, она улыбается тебе, как улыбалась день, два… три назад, но ты уже начинаешь понимать, что обманут в своих лучших чувствах к ней, а в ее лице ко всей гражданской авиации. Тебя уже не завораживает блистательная надпись: «Летайте самолетами Аэрофлота». Была, оказывается возможность летать другими, не аэрофлотовскими самолетами, а ты проморгал и теперь готов лететь хоть на метле. Прошла неделя. Жизнь не такая уж долгая, а Аэрофлот, надо думать, не вернет украденного времени!.. Кофе в буфете отвратителен, в зале душно, и вообще жизнь разбита. Впрочем, это только в первые часы зуд нетерпения: лететь, лететь, но постепенно не заметишь и как, ты перестаешь ждать, а начинаешь просто жить.

            Народ в аэропорту Мыса Каменного собрался бывалый, кому и месяц, кому и два приходилось дожидаться рейса. Даже залетный корреспондент не теряет присутствия духа, хохочет, слушая байки, потирая широкое бабье лицо.

            Несколько в стороне от честной компании, на краю скамейки, сидел мужчина неопределенных лет и стертой наружности. Время от времени он снимал кожаную шапку, скреб стриженную наголо шишковатую голову, застенчиво улыбался. На нем была черная классическая, каких геологам не выдают, фуфайка, явно не по сезону кирзачи. Поерзал, несмело придвинулся ближе, сказал:

            - Со мной тоже случай был… человека убил. - Видимо, сообразив по вытянутым лицам, что сказал не то или не так, полез в карман, достал справку с треугольной печатью. - Думаете, я того, с катушек?.. Вот, никаких отклонений.

            Корреспондент, которому была протянута бумага, брезгливо взял ее, подержав, не читая, вернул: ага, стал бы нормальный человек обзаводиться таким основательным документом.

            -  Ну, а летишь куда?

            - Домой. Отмотал положенное - и лечу.

            - В южном направлении, стало быть?

            - Южный берег - угадал - Ледовитого океана.

            - Отлично, - захмыкал корреспондент, - когда-то при царе на Север ссылали, а теперь, видишь, наоборот.. Ну как, старина, отдохнулось на югах?.. Ништяк?

            Геологи сдержанно хохотнули, корреспондент подсел к типу со справкой ближе.

* * *

  Опять дует. Вернее, и не прекращало дуть. Чубарь слушал, как гремит железо под напорами ветра, то и дело переворачивался, меняя отлежанные бока. Но вот отдернул грязную ситцевую занавеску, обвел тусклым взглядом нехитрое обиталище: печь, железный сварной стол, ящики до потолка и мешки, висевшие на веревках вонючие шкуры. И еще одна кровать, никелированная, с нелепыми по краям спинок шишечками, что постоянно выкручивались и падали на пол. На кровати его напарник Самойленко.

Чубарь сунул ноги в валенки с обрезанными голенищами, прошел к оконцу. Свысока, с балки, обтекая крутолобые торосы, змеисто струилась поземка, затуманивала пуржистыми дымами мерзлое пространство, оголтело подхватывалась над синими стекляшками озера, шрапнелью осыпала бронированный коробок фактории, норовя сдуть, опрокинуть со свай, покатить по тундре перекати-полем.

- Не приедут, - сказал Чубарь, позевывая.

Самойленко не откликнулся. Напарник имел обыкновение спать с открытыми глазами. Спит или не считает нужным ответить? На лице обычное выражение, будто что смекает, прикидывает.

Вспомнив, что его очередь дежурить, Чубарь натаскал полный с верхом угольник угля. Никудышный уголишко, к тому же наполовину со снегом - натрусило в ларь через щели. Уметь надо таким топить. Взял кочергу, принялся растравливать огонь, что поначалу незлобливо огрызался на его удары синюшными языками пламени, исподволь просушивал, прогревал свежую порцию топлива, вдруг вспылил, давай яростно ее пожирать. Вскоре Чубарь стянул продравшийся в локтях свитер, остался в тельняшке. Снова прилег, поковырял пальцем белокаменный налет инея на шляпке вбитого в стену гвоздя, приложил пятерню к трубе отопления - не то. В печь полетели щепки расколотого ящика, щедро политые соляркой рваные штаны. Наконец он угомонился, сел, подпер голову рукой.

- Муха! ѕ вскочил он с места. - Муха!

По клеенке стола ползла муха.

- Тише, брат, сон… - невнятно забормотал Самойленко.

- Муха, я говорю!

- У, бык мордастый! - застонал Самойленко. - Вечно не даст поспать! - Он откинул одеяло, сел по-восточному и, потирая цыплячью ступню, сказал со вздохом:

- Опять снилась.

- Кто?

- Да Шурочка, кто еще? И ярко, зараза, ярче, чем в кино.

«Сочиняет», - подумал Чубарь.

Пять лет назад Чубарь и Самойленко метили профиля в геодезической партии, Шурочка варила им вкусные борщи из оленины и квашеной капусты. Другое дело, приснилось бы тогда, пять лет назад. Тогда Шурочка всем снилась и всем одинаково ярко. Странно даже, что сны эти не запачкали ее. Чубарю тогда Шурочка виделась чаще, чем кому-либо, но это опять же ни к каким последствиям не привело.

Самойленко принялся рассказывать сон, бесстыдно смакуя подробности.

- Пусть живет, - перебил Чубарь.

ѕ Кто? ѕ уставился на него Самойленко.

- Муха.

- Уй, заразу разводить! - Самойленко хватанул маленькой ладошкой над столом.

- Пусть живет, я сказал! - заиграл желваками Чубарь.

- Он сказал, - засмеялся Самойленко.

Чубарь бухнулся на постылую кровать. Вспомнилось, как было хорошо в геодезистах. Пятеро в балке, если не считать лемминга. Но как его не считать? Тоже геодезист, хоть и зверушка. Животный, не то что мышь. Напашешься, упадешь на нары, а он тут как тут. Заберется на грудь, расхаживает по-деловому, на задние лапки встает, передними бороду расправляет, интересно ему - будто какой лес дремучий. К концу сезона лемминг пропал. Биолог Гесслер, когда к ним заезжал, рассказывал, что леммингов порой ни с того ни с сего овладевает необъяснимая тоска, и они собираются до десятка тысяч и организованным шествием прут к морю топиться. Может, и этот присоединился сдуру к своим товарищам. А плохо ли ему жилось? Чубарь баловал лемминга пастилкой. В тот год ее было навалом. Забросили с навигацией.

Плескавшийся под умывальником Самойленко затрубил: одна ноздря, потом другая. Громко, как раненый мамонт, на всю тундру, хотя носик маленький, схватиться не за что.

- Брат, - нежно сказал Чубарь, - на земном шарике шесть миллиардов гавриков, а мы с тобой, ты и я, почему? Пацанку не видел два года, даром, выходит, алименты перевожу, а ты -  вот он. Просыпаюсь - ты, ложусь спать - опять ты. Поясни, брат, как так? Э-эх, хоть бы бороду отрастил!

Самойленко тщательно, как на парад, выбривался.

В общем-то, они были привязаны друг к другу. Чубарю нравилась невозмутимость Самойленко. Вечная ухмылочка: будто что прикидывает. Еще тогда, в геодезистах, он с точностью до копеечки просчитывал зарплату отрядников. Не раз вставлял бухгалтерам фитилей, за что ненавидели его те, как классового врага. Книг он не читал, в карты не играл, вечерами все что-то подсчитывал, и все не хватало ему бумаги. Аккуратные цифровые столбики украшали стены балка.

Да ведь и Чубарь молодец. Любо-дорого смотреть, как месит тесто: чудовищные бугры его мышц перекатывались, железный стол постанывал. Ненцы отличали хлеб, который он пек. Тесто промешивал хорошо и не экономил на продуктах, хотя случалось, кто-нибудь находил в булке запеченную пуговицу или обрывок шпагата.

Правда, в геодезической партии они не были друзьями, а после их дороги и вовсе разошлись. Но встретились как-то в «Севере», Самойленко и уговорил Чубаря принять факторию. Первоначально Самойленко наладился ехать с Марийкой Балабановой. Была бы по всем статьям показательная фактория, но в последний момент Марийка сделала финт, укатила с Борей-летуном на Большую землю. Самойленко ничем своего огорчения не выдавал - все та же ухмылочка.

- Да, брат, с тобой проще простого опуститься, ѕ драил зубы Самойленко. - Уголь просыпал - нет, чтобы подмести. А говоришь, на флоте служил. Как только твой корабль не затонул от грязи?

Чубарь начерпал из бочки со льдом натаявшей воды, вооружился лентяйкой. Прошелся ей по полу, собрался вылить воду в раковину умывальника.

- Чистюля! - заругался он на Самойленко, - моешься, а вода-то не проходит! - Взял с печки чайник, полил тонкой струйкой в раковину: дюймовая труба, дырявившая пол, забилась льдом.

- Э-эй!.. Это ж чай, два дня настаивался, а ты!..

- Жалко?

- Воды что ли нету?

- Еще осталось систему разморозить! - бурчал Чубарь, прочищая сливную трубу. Израсходовав весь чай и полбидона гревшейся на печке воды, удовлетворился, заткнул отверстие плотно пригнанной деревянной пробкой, чтобы тепло не высвистывалось.

Самойленко взялся наводить порядок.

- Валенки разве сюда надо ставить? - Поставил ближе к печке, куда надо. - А рукавицы?.. - Аккуратно разложил рукавицы на трубе отопления. Прошел туда и сюда, оглядывая дом критическим взглядом. - Да-а, порядок!.. - Поднял с пола кроватную шишечку, прикрутил.

- Мое дежурство, - напомнил Чубарь.

Самойленко меж тем взял тряпку, приподнял с подоконника стакан, в которой стояла ветка карликовой березы, вытер грязь, некоторое время задумчиво глядел в окно, потом вскрыл фрамугу, выплеснул из стакана воду вместе с веткой.

Две недели ветка была безжизненной, но Чубарь приметил, нижняя почка набухла, накапливает силы, чтобы выбросить зеленый флажок. Он содрал с гвоздя гитару, запел:

- Мыла Марусинька белые ноги!.. - маленькая гитарка мучилась в его могучих руках, звук плавал. - Во, - прервал он пение, - я назову ее Марией, Маша, Маруся, Марийка… Марийка, ты где? - засмеялся он, оглядывая стены и потолок, ища муху - Брат, - подошел он к Самойленко, - тебе нравится это имя?

Самойленко не подал виду, что имя это о чем-то ему говорит. Чубарь бросил гитару на кровать - она глухо застонала, гася в себе звук. Лег, отвернулся к стене.

- Не приедут.

- А…

Через какое-то время Чубарь почувствовал, в спину уперлось что-то твердое. Обернулся - ружье.

- Пойду, зайчишек погоняю. - Самойленко стоял уже в полушубке и шапке, одетый, перепоясанный патронташем.

- Давай, - сказал Чубарь, отводя ружье. Он видел в окно, как Самойленко вскарабкался на снежный бархан, перевалил через него и пропал. Не прошло и пяти минут - вернулся.

- Кой черт, зайцы! - пританцовывал он, с ног до головы запорошенный снегом.

Стемнело. Накинув ватник, Чубарь вышел во двор, завел «чапалку» - вспыхнули лампочки, стало уютнее.

- Я еще пацаном был, откуда что, в поселке – эпидемия, вирус навроде СПИДа, от грязи заводится… - начал было вспоминать Самойленко.

- Рассказывал, брат, - перебил Чубарь.

- Может, поедим?

- Это дело. Мяска навернем, как думаешь?

- Не скоро сварится, старое.

Оленина действительно была старой, быки по шестьдесят килограммов. Чубарь сам загружал их в АТС, не копался, взял туши, лежавшие с краю. Стало быть, его вина.

- Обязательно варить? Ненцы не варят.

- Вот и ты, брат не вари, а я лучше тушеночки наверну. - Самойленко вспорол банку тушенки, банку фасоли в томатном соусе, зажег газовую плиту, хотя можно было подогреть еду на печке - и вскоре затрещало на сковородке. - Эх, лучку забыл! - порезал и лучку. - Лаврушечки разве для пущей важности? - Положил два лавровых листка. Попробовал, облизал по-крестьянски ложку - вкусно. Сел, принялся за еду. Черпал аккуратно, с одного края, так что Чубарь мог догадаться, что противоположный край сковородки предоставляется ему. Но такое приглашение к столу было ему не по душе. Он сходил за оленьей ляжкой, достал из тумбочки аджику, отрезал небольшие кусочки мяса, макал в баночку, ел.

- Проголодалась поди, Марийка? - обрадовался Чубарь, увидев деловито ползавшую по столу муху. - Отрезал щедрый - рядом с мухой прямо гора - кусок. - Рубай, не стесняйся. - Но у мухи, видать, была губа не дура, сделал круг над столом, села на край сковородки.

- Кыш! - махнул рукой Самойленко.

- Ты что, Марийка, не знаешь этого жадюгу?! Рубай со мной. Мне не жалко.

Поели. Чубарь взял «Спидолу» - шум и треск.

- Радиоволны и то не проходят, а ты говоришь, ненцы.

Дуло с небольшими перерывами около месяца ѕ и никого около месяца не было. Последним приезжал ненец Миша. Зашел, молча посидел у печи, глядя на огонь, потом сказал:

- Ящик дай - ребенка умер.

Свободной тары не было - тотчас сжигали, но Чубарь опростал три ящика из-под консервов, отдал без сожаления. Миша не захотел оставаться в долгу, вынул из-за пазухи песца. Тогда Самойленко извлек из кармана микрокалькулятор, намереваясь рассчитаться с клиентом по всем правилам, но тот решил, что расчет уже состоялся, шагнул за порог, присел на нарты, взмахнул хореем, исчез в начинавших дуть и завихряться пуржистых дымках.

Километрах в пяти от фактории обдувалось ветрами стойбище мертвых - холмиры. По извечному закону ненцы не предавали тело умершего земле - сколачивали для него ящик, давали с собой в неведомую дорогу все, что было необходимо в этой жизни, вплоть до оленьей упряжки и чайника. И эти грубо сколоченные ящики с мертвецами было единственным на многие километры, что оживляло пространство. Они будто не стояли на месте, угрюмым стадом брели встречь ветра, ища пристанища.

Самойленко подсчитывал что-то в уме. Глаза его устремлялись в потолок, выискивали что-то там, находили, и тонко отточенный карандаш выводил в записной книжке аккуратную цифирку. Чубарь лепил из хлебного мякиша дом для мухи. Получался похожий на двухэтажный, бамовский.

- Марийка, - позвал Чубарь, любуясь своей работой. - Глянь, какой я тебе коттедж отгрохал! Безвозмездно, между прочим, пользуйся.

Муха, выказывая свои исключительные способности к дрессировке, подлетела к домику, обошла его вокруг, потыкала хоботком в стену, придирчиво исследуя качество строительного материала. Самойленко хлоп по столу ѕ домик в лепешку и мухи как не было. Наотмашь, левой, чуть привстав с тонко скрипнувшей кровати, Чубарь ударил Самойленко в бледную щеку. Взмахнув короткими ручонками, тот опрокинулся вместе с лавкой, на которой сидел, тюкнулся виском о кроватную шишечку и повалился, бумкнув еще затылком об обитый железом пол у печи. Забил, заскреб каблуками, перевернулся набок, скрючился и затих. Еще не отдернув руку от удара, еще даже не коснувшись бледной щеки Самойленко, Чубарь пожалел о вспыхнувшем и сгоревшем, как порох, гневе.

Он сидел в ожидании, что Самойленко встанет, и не скоро понял, что ждать бесполезно, этого не произойдет.

- Э-э… брат… ты что?.. Перестань, слушай… - Он наклонился над Самойленко, отнял руку с зажатым в ней карандашиком от виска, увидел струйку крови. Глаза открыты, выражение лица почти обычное: смекает что-то, прикидывает. Добавлялось только: будто знает конечный результат. Знает, а на остальное ему плевать.

Тарахтевшая на морозе «чапалка» астматически задыхалась, лампы горели тускло.

Чубарь вынул из умывальной раковины пробку, подержал тыльную сторону ладони над дыркой, наблюдая, как седеют на ней волоски, покрываясь инеем. Подумав, распечатал еще фрамугу ѕ заклубились в схватке струи теплого и холодного воздуха. Холодный постепенно и настойчиво заполнил собой емкость помещения и вскоре проник во все потаенные уголки и щели. Лопнула по сварному шву труба отопления, выжались несколько капель, заледенели грязно-ржавой сосулькой. Ворсистый иней окутал стены и порог дома, мириадами звезд искрились кристаллы. Хрусталем посверкивал лед, снова затвердевавший в железной бочке.

«Чапалка» затихла, звезды погасли. Темень и холод.

С первыми потугами позднего январского утра Чубарь достал рюкзак, бросил в него оленью ляжку, три пачки сахара, баночку аджики, джинсы фирмы «Риода». Повесив на плечо ружье, опоясался патронташем. Задраил фрамугу, заткнул деревянной пробкой дыру в умывальнике. Вышел из дома, повесив замок, а ключ бросил в тундру.

- Прощай, брат, - тихо сказал он, стоя на закаменевшем снежном пригорке, наметенном пургой перед домом. Только теперь выжались две крохотные слезинки. Все кончено, надо уходить. Единственное утешение, что товарища похоронил по закону тундры: ящик фактории большой и крепкий, на века. А в нем все необходимое для продолжения коммерческой деятельности: хлеб, прочие продукты, пром- и хозтовары, микрокалькулятор…

Здесь, может быть, и стоило поставить точку, но, чтобы развеять слухи о некоем Ямальском Кудеяре, который якобы совершал чудовищные злодеяния, наводя страх на ненцев и геологов, следует обозначить некоторые вехи вполне безобидных кочевий Чубаря.

День, а день длился не более трех часов, Чубарь шагал по тундре, не особенно думая о выбранном направлении. И когда солнце потерялось в мглистых барханах, его случайный путь пересекся с оленьей упряжкой. Олени пугливо шарахнулись от него, заснеженная гора оленьих шкур пошевелилась, из нее выгнездилась голова ненца, лица не видно, даже глаза закрывали медные бляхи снежных очков «хад сырця». Только прорези, чтобы смотреть, не шире, чем в копилке. По сравнению с ненцем Чубарь был одет более чем налегке. Коротковатый ему полушубок, собачья шапка, унты, ватные штаны. В распахнутом вороте виднелась тельняшка, три обязательные полоски.

- Потерялся маленько, - сказал ненец. - Куда еду, не знаю.

- А ты кати по профилям, - посоветовал Чубарь. Он ведь и сам шел от вешки к вешке, которые несколько лет тому назад собственноручно ставил. Шел, хотя и не сознавал этого.

Позже Чубарь подумает, что ненец катил в факторию и катил зря.

Всю ночь, а ночь длилась двадцать один час, он шел, надо было идти, чтобы не замерзнуть. Пурга понемногу стихала, обнаружились звезды, облитая лунным светом сахаристо-снежная глазурь позвенькивала под ногами, звонко попискивала. И эти чистые музыкальные звуки постепенно обратились в красивую мелодию восточных инструментов. В нее влились снежные голоса, поющие о жаркой пустыне, о глотке воды, о прекрасном городе, недоступном, как мираж. Он свернул с профилей, пошел на песню - и скоро набрел на чум. Хозяином чума оказался Сергей Вэлла. С ним еще жили: жена, двое детей, мать и два двоюродных брата. Песня же лилась из кассетного магнитофона «Романтик-6».

Чубарь гостил в чуме три дня и подарил Сергею джинсы фирмы «Риода», в качестве ответного подарка он обрел подержанную малицу и пимы. Теперь в пургу, в мороз он мог спать, закопавшись в снег подобно куропатке.

В феврале Чубарь вышел на брошенную буровую. Облюбовал один из балков, откопал от снега, вставил стекла, в другом нашел газовую плиту и пару неистраченных баллонов. Обследовав груды ржавеющего металлолома, нашел еще немало полезных вещей. Можно было наладить стоящий поодаль «Камаз», но куда больше по душе ему были трактора. Выбрал один из них поновее, болотник, повозился неделю - завел. Личный транспорт в тундре - дело не последнее.

Место было удобным: мимо проходил зимник, от Сеяхи и обратно раз в неделю шныряли трактора и вездеходы, так что всегда была возможность обменять железяки на продукты. Этого добра, железяк, на брошенной буровой было предостаточно, два миллиона как-никак освоили… Чубарь представлялся сторожем, и ни у кого подозрений не возникало. Одобряли начальство: правильно, надо охранять - ценности все ж какие-то.

Жил, жаловаться грешно. Стрелял куропаток, разжился сетью, долбил майну в озере, лавливал омуля. Но к лету наскучило гнать дурочку, поехал колесить на тракторе тундру. Солярка в тундре имеется, надо только знать, на каких профилях стоят у геологов емкости. Следы его болотника пролагались к Сабете и Харасавэю. Но вскоре он и трактор бросил. Примкнул к рыбакам, ловившим на озерах рыбу по договору с Норильским рестораном. Что-то гнало его дальше.

Летуны как-то рассказывали: кружили однажды над тундрой, искали сейсмоотряд, вдруг откуда ни возьмись человек в малице. Машет рукой: садись, дескать. Сели - мало ли.

- Куда летите? Не в Салехард?

- Не…

- Ну, летите.

И улетели. Забыли даже спросить, кто он и какая нелегкая занесла его сюда.

Конечно, это был Чубарь. Кому еще быть?..

В милицию он явился сам. Ровно через год. Пришел в *Лабытки грязный, оборванный, исхудавший… Человека, говорит, убил… из-за мухи. Почему, спрашивают, сразу не пришел? Я бы, говорит, и вообще не пришел, да чирьи замучили: ни лечь, ни сесть.

* поселок Лабытнанги.

                                       Неведомая сила

Был месяц май, начинала задувать пурга, и я, молодой, двадцатисемилетний, свалился на своего героя, как снег на голову.

Надо сказать, в тот замечательный период своего творчества, в ту прекрасную минуту, когда я подходил к балку, в котором находился мой герой, я чувствовал себя баловнем судьбы и, кажется, насвистывал что-то вроде нашей корреспондентской: «Трое суток шагать, трое суток не спать…» Я в самом деле не спал трое суток, но какие это пустяки, когда ты молод, неутомим и, самое главное, когда перо жар-птицы почти у тебя в руках. С самого начала все складывалось как нельзя лучше. Кстати объявили дополнительный рейс на Салехард, кстати случился попутный вертолет, кстати был снаряжен и отправлен из пункта А в пункт В вездеход с соляркой. И всюду меня без проволочек, как по эстафете, передавали из одного транспортного средства в другое. Но самое большое везенье, полагал я, что мне без особых хлопот удалось приглядеть героя. В объединении заверили, что лучшего тракторного, чем Георгий Степаныч Пырин, нет на всем Ямале. Я уже видел свой заветный очерк, тот самый, о котором мы мечтали с моим замечательным редактором Гусиком, набранным в полосе.

Георгий Степаныч сидел на кровати, закопав пятерню в яростно рыжую, прущую снизу, от шеи, бороду. Окинув взглядом балок, я увидел длинный стол с двумя лавками, газовую плиту с баллоном, печку, на которой плавились в бидоне сложенные горкой куски льда; у печки хлопотала жена Георгия Степаныча, повариха Федоровна, она была в тельняшке, в цветастом переднике. Мой цепкий корреспондентский глаз заметил и картинку, висевшую на стене: «Запорожские казаки пишут письмо турецкому султану». В нашем деле все важно, и, бывает, какая-нибудь деталька вроде этой станет потом важной черточкой в портрете героя.

- У вас метет пурга, а у нас озимые стоят стеной, - начал я с порога профессионально обрабатывать Георгия Степаныча.

- Корреспондент, вестимо? - посмотрел он на меня круглыми внимательными глазками.

Я его видел впервые, он меня - тоже. Начальник партии, с которым я уже успел коротко поговорить, хотел было подвести к нему, представить, однако я не воспользовался его предложением. Работать я только начинал, но уже не прост был. Обычно не торопился выкладывать, кто я, с чем пожаловал. Первым делом располагал человека к себе, вызывал на откровенность, потом и ошарашивал своими корочками. Иначе что получается, человек вроде говорит с тобой, вроде отвечает на вопросы, а сам между тем из каждого слова извлекает квадратный корень.

- Корреспондент, - признался я, чувствуя на этот раз даже некоторое удовлетворение, что меня раскусили, - мой заправский вид, подумал, сам за себя говорит.

- Со словом, значит, работаешь? - участливо сказал он.

- И со словом, - вздохнул я, этим вздохом как бы говоря о тяжести взваленной на меня ответственности.

- Ну, тогда скажи три слова на «зо». ѕ В маленьких его глазках вспыхнули ехидные искорки.

- Что? - не понял я, - как?..

- Три слова, чтобы заканчивались на «зо». Что непонятного? Или ты нерус?

- Значит, три слова на «зо»… это можно. Это мы сейчас. Значит, три…

- Ага, три. - Он выжидающе смотрел на меня.

Я перебирал известные мне слова, но нужные почему-то на ум не приходили. Есть ли они вообще в русском языке? Будто утомившись ждать, Георгий Степаныч, прилег на кровать, взял в руки маленькую газетку «Правда тундры». Лежал, время от времени почесывая нога об ногу. Видно по всему, привычно и чертовски уютно было ему вот так лежать.

- Жор, скажи сам, перестань мучить корреспондента, - вступилась за меня Федоровна.

- Ничего, - отказался я от помощи, это нам недолго, это мы сейчас…

Мой авторитет таял катастрофически быстро, и корочки, что я нащупывал в кармане, словно бы тоже истаивали, теряя свою силу и значимость. Поди вот докажи этому далекому от журналистики человеку, что можно писать и не зная трех слов на «зо», что можно писать не зная многих слов, большей, может быть половины из имеющихся в наличии. Некоторые вон даже и с грамматикой не в ладах, а пишут. Нет, доказывать бессмысленно. Тресни, а придумай! Я уже чувствовал ответственность не только за свой личный авторитет ѕ за мной стояла вся наша пишущая гвардия, напряженно дышала в затылок, ждала, что я отвечу. Да ведь эх, сколько слов! Такая толща! Попробуй отыщи, выдай на-гора нужное. Так сразу, не имея под рукой словарей, всяких там Далей и Розенталей.

- Между прочим, есть слово, которое заканчивается на три «е», - предпринял я отличный ход конем.

- Ну? - Георгий Степаныч отложил газетку, развернулся ко мне.

- Длинношеее.

- Ишь ты, - почмокал он, обсасывая со всех сторон пришедшееся по вкусу слово.

Занудливо тарахтевший у балка трактор чихнул, хлопки реже, реже… сейчас смолкнет.

- Бездельник!.. - крикнул в окно Георгий Степаныч. - Недотыкомка!.. - К каждому более менее печатному слову он весьма искусно добавлял еще несколько, какие мы обычно избегаем употреблять даже в стенной газете, не говоря уже об областной или ведомственной.

Трактор осатанело взревел, затем сбавил обороты и уже тарахтел ровно и спокойно. Я посмотрел в окно, любопытствуя, кто в тракторе сидит, кого это так чисто отбрил Георгий Степаныч. Однако в тракторе никого не было. Ловкий фокус, подумал я.

У меня, как у работающего со словом, отношение к такой, с позволения сказать, лексике однозначное: сор, и надо выметать его из русского языка со всей беспощадностью, но не могу не заметить, что выражения, которыми пользовался Георгий Степаныч Пырин, при всей своей первобытности не были угрюмыми и приземистыми, какие мы поневоле наблюдаем в ежедневной нашей действительности. Со старомодной вычурностью они каскадами этажей стремились ввысь, поражая широтой замысла и своеобразием архитектурных украшений.

- Сдаешься? - в упор спросил Георгий Степаныч.

- Шизо, - схватил я за жабры случайно подвернувшееся и, может быть, не совсем удачное словцо.

- Кхк-хе! - рассмеялся он мне в лицо. - Нет такого слова.

- То есть как это нет?! - Я отважно ринулся доказывать свое, начиная, однако, понимать, что развязанная дискуссия ни к чему, что мой корреспондентский авторитет окончательно истаял. И еще я почувствовал, что пишущая гвардия, незримо стоявшая за моей спиной, тихо слиняла.

- Ну и что это за слова? - тускло сказал я.

- Железо, - загнул палец на огромной своей пятерне Георгий Степаныч. - Пузо, - загнул он второй палец.

- А третье?

- Третье из области искусства, - продолжал он меня мучить.

Не знать корреспонденту из области искусства было вовсе стыдно.

- Аризо, - загнул он, наконец, третий палец.

- Может, Доризо? – усомнился я.

- Ты что в опере не был?

Оперное слово, похожее на «аризо» и как будто даже «ариозо» вспоминалось, однако, раздавленный безусловным авторитетом своего героя, спорить уже не посмел.

Тут в балок ввалили геологи, Федоровна принялась накрывать на стол, и дискуссия наша, естественно, завершилась. За ужином я не проронил ни слова и своей непроницаемой молчаливостью, наверное, здорово всех заинтриговал.

Ночью, лежа в зашнурованном спальнике, я уныло соображал, как быть дальше. Видно по всему, я промахнулся с выбором героя. Может, написать про кого другого? Парни что надо, каждый того стоит. В любом случае возвращаться без материала нельзя. Мой замечательный редактор Гусик и мои товарищи-коллеги мне этого не простят. Нельзя сказать, что такие командировки - обычное дело для нашей отчасти областной, отчасти ведомственной газеты, и Гусик будет прав, когда резонно мне заметит: «Твоя командировка сожрала где-то треть нашего командировочного фонда, а отдачи я что-то, извини, не вижу». На моем месте вряд ли бы кто не спасовал. Взять Галю Шитикову. Ничего не скажешь, умеет брать быка за рога, однако ее творческий метод не отличается какой-то особой гибкостью. Открывает телефонную книгу и набирает по порядку, задавая всем один и тот же вопрос: «Але, здравствуйте, у вас информация есть?» Иной раз ей ответят: «Вы уже звонили, женщина, час назад, спрашивали». Она не смущается, накручивает дальше. Вот, думаю, попробовала бы она со своими подходами взять за рога моего героя. Стас Перепелкин как корреспондент на голову выше Гали. Идеи, новые рубрики, темы так и фонтанируют из него. Гейзер, а не человек. И писуч же прохиндей! У нас в секретариате есть специальные ячейки, где складываются готовые к публикации материалы отделов. Есть ячейка «ТАСС», а рядом - «Стас». Так у «Стаса» всегда больше. Пусть бы лучше Стас поехал в командировку вместо меня, великодушно подумал я.

А как получилось?

 Мой замечательный редактор Гусик вызвал меня как-то к себе и со свойственной ему прямотой сказал:

- Слушай, старичок, твой материал «Проектируем красоту» чем-то мне понравился. Акценты как будто расставлены верно. Но поставить его в номер где-то, извини, не могу.

- Это почему? - удивился я.

- Потому что ты уже писал про своего Мамыкина.

- Ну и что? Это трудовая династия архитекторов, и я за Мамыкиными наблюдаю в течение ряда лет. Своеобразный опыт социального портрета.

Гусик отечески приобнял меня и подвел к окну, которое выходило к полуразрушенной кирпичной стене завода по переработке вторсырья, где какой-то человек в мазутной спецовке бил кувалдой по железу.

- Разворачивайся, старичок, лицом к жизни.

- Развернешься с тобой, как же! - сказал я несколько неудовлетворенный открывшимся мне видом. - Вечно на командировку жмешься.

А он тогда возьми и скажи:

- На Север поедешь? Очерк нужен. Понимаешь, старичок, мы, печать, в большом долгу перед рабочим человеком. Покажи его крупным планом. Смело, где-то броско… Но только без этих, без вычурностей. Гусик иногда путал ударения, но не из неграмотности, а из нелюбви к какому-то слову и к тому, что оно означает. Всякого рода финтифлюшки и завитки он терпеть не мог, справедливо полагая, что у простого слова дорога к читательскому сердцу короче.

Прошла неделя, а я вместо того, чтобы переключиться на другого, более податливого героя, как преступник к своей жертве, тянулся к Пырину. И чем больше я к нему приглядывался, тем загадочнее он мне казался. Что уже необъяснимо ѕ так его чистые руки. Скажите кому-нибудь, у тракторного чистые руки ѕ засмеют. Можно их, в принципе, отмыть, если постараться, но, думаю, не раньше, чем к концу трехмесячного с отгулами северного отпуска ѕ так глубоко этот зараза-мазут въедается в кожу. Однако как он ездил!... Залезал в кабину, расчесывал бороду, надевал темные очки от солнца, складывал свои ручищи на коленях и трогал с места. Сколько раз я пытался подглядеть, за какие рычаги дергает, какие педали нажимает ѕ бесполезно. Сидит себе и сидит - пальцем не пошевелит. А эта ручка с набалдашником - руль - сама, словно под влиянием какой-нибудь сомнительной психокинетики дергалась то вправо, то влево. Иной раз только скажет ласково: ну ты, железяка пустошарая, и присовокупит изящное в несколько этажей с башенками и росписями внутри здание.

Достается этим железякам на Севере. Трудяги, вся работа на них, на Челябинских тракторах. Как заведут их в начале сезона, так до весны не глушат. Вездеходы что? Вездеходы - аристократия, а эти - пахари, основная тягловая сила. Даже вот и ночью стоят у балка, порыкивают - и провод от них в балок прокинут, доят из него, из бедолаги, еще двенадцать вольт на освещение. Слушал, как Георгий Степаныч разговаривает со своим болотником, жалко его становилось. В чем душа держится: почернел весь, сзади желтые сосульки, гусянки изъедены. Тащится по тундре, масло на снег скапывает. Другие ломаются, неделями стоят в ремонте, а Недотыкомка всегда на ходу.

Я, конечно, сменил тактику. Теперь наблюдал за Георгием Степанычем издали, выбирая момент, напасть неожиданно. Заходя в балок столовой, я больше разговаривал не с ним, а с его женой Федоровной. Она оказалась женщиной приветливой, любящей почесать язычок.

И вот такой момент наступил. Как-то после ужина я задержался в столовой, разговаривая с Федоровной. Георгий Степаныч тоже был тут, сидел на кровати со своей «Правдой тундры». За что-то он эту газетку уважал, а стало быть, думал я, уважал и корреспондентов, в ней работающих. А это уже вселяло надежду. Хотя, что он находил в этой газетке, неведомо. Известно, как мы, пишущие в областном и ведомственном масштабе, относимся к районщикам. Так же, скажем, как центральная пресса - к нам. И есть, видимо, в том сермяжная правда.

Федоровна жаловалась на плохое снабжение: овощей нет, оленину закинули старую, варить приходится три часа, газ на исходе, а начальник отряда не чешется заказать новые баллоны. Проблем хватало. Я же слушал и поддакивал, между тем как опытный корреспондент извлекал из сказанного квадратный корень: прикидывал, какую проблему поднимать не стоит, а какую при всем желании не поднять. Федоровна, видя, как охотно я ее слушаю, в порыве благодарных ко мне как представителю прессы чувств выронила:

- Вы на Жору не обижайтесь, он корреспондентов не очень жалует после того случая.

- Какого случая? - зацепился я.

Услышав наш разговор, Георгий Степаныч отложил газетку, сел рядом со мной за стол.

- Я сейчас уху сварю из ряпушки, поморскую, - настраивая меня на долгие посиделки, сказала Федоровна.

- Только поужинали, - стараясь быть деликатным, сказал я.

- Вари, вари, пусть корреспондент попробует.

Федоровна занялась рыбой, однако это ей не мешало рассказывать приключившуюся с мужем историю. Впрочем, Георгий Степаныч тоже вставлял свое ершистое словцо.

- Раз прилетели к нам на «аннушке» корреспонденты. Двое в кожанах с кинокамерой, прожекторами. И девица при этих двоих, пигалица. Редактор или кто, не знаю. Говорят, будем про Пырина кино снимать. Ради такого случая, говорю, выдам ему новую тельняшку. Ни в коем разе, говорят, пусть все будет, как в натуре. Никакой туфты! Я их покормила, поговорили о том о сем, потом чернявый, фамилия у него Хилер, взял камеру и нацелил ее на Жору. Другой, вежливый с лысиной, фамилию не помню, говорит Жоре: рассказывайте.

- Рассказывайте…Я много что могу порассказать.

- Вежливый видит, Жора затрудняется, говорит, повторите за мной - и все будет отлично. На Кубани колосится пшеница, а у нас пятый день дует пурга.

- Я говорю, пурги нет, зачем людям голову морочить! ѕ встрял Георгий Степаныч. - А он: пургу мы в два счета организуем. Винт у «аннушки» врубили - пурга, значит. Меня вытолкали на мороз, шапченка моя, зэковка, набекрень, одно ухо вверх, другое вниз. Пробираюсь якобы сквозь пургу с какой-то героической целью. Потом вхожу в балок, отряхиваю снег, говорю: «На Кубани колосится, тры-ты-ты! - а у нас пятый день дует пурга, тра-та-та!

- Все отлично, говорит вежливый, повторим снова, только теперь без «тры-ты-ты» и «тра-та-та». Я тоже прошу: Жор, попробуй хоть раз без этого.

- Ну, я с нового захода: на Кубани колосится пшеница, тра-та-та!... Далась им эта Кубань!

- Стоп, говорит вежливый. Так дело не пойдет. Представьте, миллионы людей придут в зрительные залы, чтобы приобщиться к искусству, повысить свой культурный уровень, а вы им… Соберитесь, ну, возьмите себя в руки. Жора напрягся, покраснел, пыжится…и замолчал, вообще ничего не может сказать. У чернявого Хилера камера в руках трясется, девица ѕ та по балку катается, а Жора красный, давит из себя, а не может.

- Не могу - и все тут.

Вежливый промакнул платочком  лысину и говорит, ничего, что-нибудь придумаем. Я их покормила беляшами с олениной, и они собрались лететь, но тут как задует. Ровно пять дней и дуло.

- Ну, а кино получилось? Видели себя? - спросил я.

- Как же! - вздохнул Георгий Степаныч, ѕ в сентябре показывали, в поле еще не выехали, весь поселок смотрел, а потом ржали и тыкали пальцем. Думаешь, это куда я наладился сквозь пургу-то? Свечи в тракторе менять. В дизеле, ха-ха, свечи. У меня орден, между прочим, а они меня чурбаком выставили.

- Голос-то не твой, а артиста Бобыкина.

- Меня весь народ смотрел, что же я теперь должен к каждому подходить и объяснять, что голос не мой, что не говорил я этой ерунды?

- Бобыкин артист известный, ѕ успокоила мужа Федоровна. Его голос все узнают.

- Лицо-то мое.

- Подумают, Бобыкин под тебя загримировался, мало ли…

- Киношники вообще народ бессовестный, за эффектный кадр родную маму продадут, ѕ провел я черту между кинодокументалистами и газетчиками.

- А потом, помнишь, Жор, к тебе писатель Алябьев приезжал? Ну, умора!.. Да вы его знаете! Обросший весь, большой, пузо, как дирижабль… Так его Чернуха к Жоре не подпустила. Собачка у нас была в прошлом году… Только увидела ѕ сразу лаять. Куда он ѕ туда она. И лает, лает ѕ будто писатель враг ей смертельный. Даже, извините, в туалет не дает сходить. Прямо неудобно. Я Чернухе мосолок, который лучше, чтоб отстала. А она схватит мосолок, отнесет в укромное место и опять лаять. Ну что тут делать? Пришлось срочно по рации вертолет вызывать.

- А где сейчас Чернуха? Что-то не видно.

- Потерялась. Волки, наверное, задрали.

- Жалко.

- Жалко… А сам тоже хорош: озимые стеной, пурга метет. - Видимо, Георгий Степаныч заподозрил, что я неискренне жалею собачку.

- Ладно тебе, Жора, ѕ защитила меня Федоровна, ѕ тебе ничего не скажи, корреспонденты ведь тоже люди, бывает, ошибаются. - Она поставила на стол высокую сковородку с ухой. Ряпушка лежала в три слоя, в густом бульоне с наплавленным желтоватым жирком плавали лавровые листики и пластики лука. Мы принялись хлебать уху, и я для укрепления складывающихся доверительных отношений рассказал немудреную историю Нелли Чуркиной, выпускницы нашего журфака, которая была настолько чиста и непорочна, что в свои 22 года все еще полагала, будто детей приносят аисты. Так вот, я рассказал о том, как первое же столкновение с реальной действительностью смяло этот нежный выращенный в колбе росток. Редактор послал ее на стройку, и она, побыв там минут пятнадцать, наслушавшись живой разговорной речи, слегла на две недели с нервным расстройством. После чего врачи порекомендовали ей сменить профессию.

Георгий Степаныч, видимо, как-то по-своему воспринявший эту историю, сказал:

- На стройке без этого нельзя.

- А вы и на стройке работали? ѕ попытался я прояснить все еще смутную для меня трудовую биографию своего героя.

- Да он с детства у нас такой способный, - сказала Федоровна не без гордости за своего мужа.

- С детства? - будто не расслышал я. Интересно было знать, каким мой герой был в детстве. Занимался, наверное, в кружке юных техников, дома любил мастерить… Бывает в нашем деле так: вставишь эпизод из детства - и описываемый тобой характер сразу обретает глубину и цельность. Вставлю, отчего не вставить, заведомо решил я. Весь внимание наладился слушать, даже ложку отложил, хотя, надо отдать должное Федоровне, уха была замечательна даже на сытый желудок.

- Можете себе представить, - начала свой рассказ Федоровна, - до пяти лет Жора вообще не проронил ни слова. Родители отчаялись, думали, глухонемой мальчонка растет.

- А я был просто застенчивым - вот в чем штука, - вставил Георгий Степаныч.

- Не перебивай!.. Но как-то раз за обедом его маманя разливала суп и нечаянно капнула Жоре на голову. И он сказал… такое сказал!..

- В общем, выдал, - засмеялся довольный Георгий Степаныч.

- С тех пор заговорил. И как заговорил!..

Эпизод из детства мне показался в чем-то поучительным, а в чем-то наоборот. Во всяком случае, мой замечательный редактор Гусик нашел бы его бессодержательным. Пораскинув малость мозгами, я решил не дразнить Гусика этим эпизодом, вычеркнув его, еще не написав.

Федоровна налила густо заваренный, приберегаемый ею для дорогих гостей индийский чай, и я, прихлебывая его из кружки, для закрепления уже сложившихся доверительных отношений, рассказал еще одну поучительную историю. Эта история произошла в нашем университете, который мы в своей газете именуем не иначе как форпост науки и культуры. Разумеется потому что сколь-нибудь более заметных форпостов в нашей области не наблюдается. Доцент Емельянкина, имевшая репутацию строгого и принципиального преподавателя, принимала экзамен по современному русскому языку. Она уже подумывала о супе с клецками, который со вчерашнего дня стоял в холодильнике, в ее маленькой комнате аспирантского общежития, когда перед ней сел студент, послуживший поводом для дерзкой научной мысли. Фамилии не назову, но скажу, что лучом света в темном царстве он не был. Он не мог сказать и двух слов, получалось жалкое блеяние, а не ответ. Но доцент Емельянкина в силу занимаемой должности вынуждена была слушать. Слушала, слушала, а потом как хлопнет ладонью по столу да как выдаст. Все так и ахнули. А Емельянкина как ни в чем ни бывало спрашивает, скажите, юноша, к какой категории нужно отнести подобную лексику. «Юноша» стушевался и упустил единственный шанс выкарабкаться. Разумеется, вопрос не прост. Вообще, таким вопросом никто из известных наших ученых языковедов не задавался. Все делали вид, что просто нет этих заповедных слоев лексики. Никто не проанализировал, никто не описал, и поэтому вся наука о словах является неполной. Наш университет должен был по праву гордиться Емельянкиной. Только где она теперь, никто не знает… Студент нынче пошел: чуть что - бежит жаловаться в деканат, к ректору.

Излагая услышанную через десятые руки историю, я в силу своей профессиональной привычки кое-где добавлял от себя за недостатком информации, посильно высветляя образ, притушевывал ненужные обстоятельства и под конец сам увлекся и сам пролил над подвижницей науки Емельянкиной невидимые миру слезы.

Георгий Степаныч встал, прошелся по балку, и я тоже встал, полагая, что пора и честь знать. Однако Георгий Степаныч вдруг резко повернулся ко мне, схватил за грудки и крепко тряхнул:

- Ты должен вернуть Емельянкину науке!

- Я? Почему я?

- Ты же корреспондент, ты должен отстаивать справедливость!

- Хорошо, - поспешно согласился я, - если Гусик…

- Никаких Гусиков!..

- Отстою, ѕ заверил я, - обязательно.

И тогда он крепко расцеловал меня, потом кинулся к кровати, начал выдвигать громоздкие, похожие на какие-нибудь корабельные сундуки, ящики из-под взрывчатки. В них были книги, большей частью ветхие, дореволюционные. Покопавшись, он извлек одну. «Житие протопопа Аввакума», ѕ прочитал я на обложке. Он полистал испещренные пометками страницы, очеркнул ногтем одно словцо, означавшую женщину весьма незавидного поведения.

- Ну и что? - спросил я, удивляясь, как бдительное сибирское издательство пропустило такое безобразие.

- А то, что слово сие не означало то, о чем подумали некоторые. Он присел на кровать, закопав пятерню в бороду, помолчал с минуту, магически произнес: - Сначала было слово… соображаешь?

- Нет, - честно признался не, не понимая, куда он клонит.

- Ну, слушай, так и быть. Тебе как работающему со словом пригодится.

И он посвятил меня в свою теорию. Суть ее сводилась к следующему. Во времена доисторические первобытный человек не знал слов, которых бы надо было стыдиться. Однако уже тогда он заметил, что все слова обладают силой, вернее, энергией, невидимой, как электричество. Одни ѕ меньшей, другие - неизмеримо большей. Вот эти-то, последние, человек выделил и стал употреблять почем зря. Причем не всегда, заметьте, с хорошими намерениями. Постепенно эти слова испачкались, истончились. И вот теперь в иных устах они выглядят такими, что слышать их, по меньшей мере, обидно. Грустная картина, но успокаивает то, что даже самые плохие помыслы не могут уничтожить слово совсем. Слова бессмертны и, кроме того, при умелом обращении оставшаяся в них сила может умножаться и поистине творить чудеса. Если верить Георгию Степанычу, заповедная лексика и сейчас, находясь в загоне, делает большую полезную работу. Без нее не схватывается раствор на стройке, не вращаются станки, не плавится руда, не прорастает зерно, не взлетают в космос корабли…

Теория, как видите, не выдерживает никакой критики, но при всем том есть в ней нечто благородное, рыцарское, донкихотское. Беря под защиту некоторую, пусть небольшую часть слов, он обращался к человеческой совести, хотел сделать людей лучше, их помыслы чище. И, кроме того, вернув былую силу словам, посильно облегчить  людям жизнь.

- А теперь, - сказал Георгий Степаныч, - маленький эксперимент.

- Может не надо, Жор? - попросила Федоровна.

- Изыди! - сурово гаркнул он. Сосредоточился, смахнул что-то невидимое с бороды, встал в позу творца. Его трактор сбавил обороты, словно бы прислушиваясь. - Тых-ты-ты-тых! ѕ сказал Георгий Степаныч несколько слов, тяжелых, как фундаменты собора Парижской Богоматери. Трактор затарахтел громче, питающаяся от него лампочка загорелась ярче. Затем вознеслись вверх стремительные этажи. Трактор рычал яростнее, лампочка светила в полный накал. Но Георгий Степаныч не остановился на этом. На самый верх словесного сооружения положил затейливую башенку и пошел лепить по кругу колонны, карнизы, аркатуры и прочие архитектурные излишества. Трактор ревел, как оглашенный, а лампочка, накалившись до предела и перейдя этот предел, - пах! Лопнула.

- Вы - великий зодчий слов и выражений, - сказал я, вытирая выступившие слезы.

- Нет, - скромно сказал он, - я возвращаю словам непорочность, а они мне за то служат верой и правдой.

- С твоими экспериментами вечно сидишь в темноте, - заворчала вдруг Федоровна.

- Иди, выверни из Недотыкомки.

- Нечего выворачивать, сегодня последнюю вывернула.

- Ну у Витька из его Глокой Куздры.

- У него и фар-то давно нет.

- Что нам лампочка? Скоро полярный день начнется.

- Ведь просила, не надо ѕ теперь стекла собирай! - расходилась Федоровна.

Я возвращался к себе в балок совершенно потрясенным. Переступил порог, ребята смеются. 

- Ну что, навешали тебе Пырины лапши на уши?

Теперь о своем герое я знал довольно много, но все мои знания оказывались на поверку ненужными, потому что никак не вписывались в очерк, который мы задумали с моим замечательным редактором Гусиком. В своем корреспонденском блокноте я записал всего несколько обрывочных строк.

«Штрихи к портрету: трудное послевоенное детство, суп из отрубей. Происходит из казаков. Скромен. На стройке не работал, но с некоторыми вопросами технологии знаком (широта кругозора). Орден (выяснить какой). Экономика должна быть экономной (лампочки)».

Мой герой топорщился и ни в какие из известных мне тем и рубрик не входил. Чего-то не хватало, а что-то было лишним. В конце концов я решил, что лучше всего подать его как рационализатора - изобретателя. Рассказать о там, что Георгий Степаныч изобрел устройство, с помощью которого управляет по радио своим трактором. И что в экстремальных условиях Севера цены нет этому изобретению. Я не сомневался, что все обстоит именно так, но все же желательно было увидеть самому данное устройство, чтобы описать без всякой туфты.

Однако время моей командировки истекало, наутро ожидался борт с продуктами, на котором мне следовало улететь. Я забрался в свой спальник, закрыл глаза, притворившись, что накрепко уснул. Ребята послушали еще на сон грядущий концерт легкой музыки по «Маяку», рассказали пару соленых анекдотов и угомонились. Подождав для острастки часок, я тихонько слез с нар, надел унты, надернул полушубок, тихонько выскользнул за дверь.

Ночи как таковой не было. Полярный день не за горами. Светло, хоть в домино играй.

Я подошел к трактору Георгия Степаныча, который, как ему положено, тарахтел, приткнувшись к балку. Задрал у него рубашку на капоте, потрогал горячее железо. Нет, пожалуй, устройство должно быть в кабине. Залез в кабину и захлопнул за собой дверцу.  Открыл «бардачок» - пусто, только обтирочные тряпки. Ощупал печку, от которой щедро тянуло теплом. Подергал за рычаги, понажимал на педали, увидел два проводка с оголенными, тянущимися, как для рукопожатия, концами. Вспыхнуло пламешко короткого замыкания. Очевидно, я даже вскрикнул от неожиданности - трактор дернулся, проехал несколько метров и остановился. Я нажал на ручку, чтобы открыть дверцу, но дверца почему-то не поддалась. Еще нажал, грохнул по ней локтем. Трактор опять дернулся с места, натянулся и лопнул протянутый к балку провод. Я понял, что шутки с Недотыкомкой плохи, увезет еще чего доброго туда, где Макар телят не пас. Никакой злости к Георгию Степанычу не испытывал, просто подумал, что поражения надо уметь признавать. Еще подумал, что подвело меня на этот раз знание, вернее, незнание техники. Увы, таков парадокс моей профессии: если взять в общем и целом, то я знал все и обо всем, но если брать в частности и в отдельности, то ничего и ни о чем. Я лег на мягкое сиденье, укрылся полушубком и уснул.

И мне приснился удивительный сон. Будто в тундре весна, будто мы с Георгием Степанычем лежим на склоне бугра, сплошь покрытого замечательными рододендронами, перед нами озеро с чистой, как слеза, водой, в которой плавают рыбы и головастики. Вокруг нас пасутся тракторы: Т-100, С-100 и даже Т-130. Хрупают сине-зеленый ягель, подходят к озеру, цедят сквозь радиатор воду. Тут Витькова Глокая куздра, тут, естественно и болотник Георгия Степаныча, его Недотыкомка. Пасется, мирно похрюкивая дизелем. Присел на минуту, оставил после себя лужицу масла и дальше… Борода у Геогрия Степаныча расчесана, золотится в лучах приветливого солнышка, на голове венок из рододендронов, в руке дудочка. «Эх, Ваня, трам-там-там, ѕ говорит мне доверительно, ѕ это жизнь, тры-ты-ты! Полная чаша! Пей!»

Продрал я глаза - смотрю, ребята уже идут в столовую.

- Ты что там сидишь? Айда рубать! - крикнули мне.

- Сейчас, - отозвался я, стесняясь признаться, что не могу вылезть.

Собрался с силой - бац в дверцу. Ни фига! На обвязку балка вышел Георгий Степаныч.

- У меня эта дверца задраена, - сказал он, - для утепления. Ты через другую, в которую влезал.

И я спокойно вылез через другую, смекнув при этом, что можно было воспользоваться  люком, который имеется у болотника да и всех порядочных тракторов. Но какое это имеет значение? Часто вот так бьемся, ломимся, а оказывается, не в ту дверь. Мой еще случай, успокоил я себя, не самый тяжелый.

Георгий Степаныч не обиделся, что я немного похозяйничал в его тракторе, расставались мы друзьями.

- Ты держи меня в курсе, как там с Емельянкиной, ѕ сказал он при прощании, - а если Гусик что против, - сжал он кулачище, - ты мне радируй - мигом прилечу.

А Федоровна завернула мне в дорогу несколько рыбин.

- Вот, - сказала, - омуль, сама засолила, угости своих товарищей корреспондентов. Пусть знают, что и у нас на Ямале он покуда водится. А то байкальский спасаете, как будто наш хуже.

Когда мой самолет приземлился и я - унты в одной руке, полушубок в другой - ступил на привокзальную площадь, ко мне, как по стартовой команде метнулись таксисты.

- Откуда рейс, землячок? - подскочил самый шустрый из них.

- Из Салехарда, вестимо, - с достоинством отвечал я.

- Куда тебе?

- В Юго-Западный, где «Буревестник».

И он мне называет цену. Она немного меньше чем стоит билет от Салехарда до Свердловска, но сравнимо.

Ишь ты! И я ему ответил, я ему так ответил!... Как ветром сдуло. Его духовные братья-сребролюбцы тоже замешкались и отступили. А я пошагал к автобусной остановке гордый своим мужским поступком. Я был не один, за моей спиной, сжав пудовые кулаки, незримо шагал мой герой Георгий Степаныч Пырин. И осознав это, я твердо решил: напишу его таким, каким увидел. И никаких Гусиков!...    

В городе Туаннезия

Помню, еще на земле, при посадке, было чувство неуверенности, и я даже скептически заметил: «Надо же, этот старый шкаф еще и летает?!» Ну, было - и прошло, казалось бы. Оказывается, нет, вся штука как раз в нем ѕ нельзя с подобным чувством садиться в самолет. Такое правило.

В сущности, я нисколько не удивился, когда мотор нашего фанерного лайнера начал глохнуть. Он замолкал ѕ и наваливалась такая тишина, что слышно было, как секут по крыльям и корпусу рваные лоскутья облаков. Мы стремительно теряли высоту - и сердце замирало где-то у горла. Мотор, заходясь в неистовом кашле, вновь набирал обороты - и мы медленно карабкались вверх, вязли в облаках, трудно пробивались сквозь них к неуместно яркому и веселому солнцу.

Я огляделся: застывшие, бескровные лица, обморочная тишина. И рядом ѕ бледное лицо юной дамы в белом.

- Боитесь? - Я сжал ее маленькую холодную ладошку. Она только хлопнула ресницами: страшно. - Страшно, еще бы. Зато у нас есть время собраться с мыслями, подготовиться как-то. Смерть - встреча с Господом - событие по меньшей мере: небезынтересное. А вы… что вы думаете по этому замечательному поводу?

- Я не думаю. Я только боюсь - и больше ничего.

- Ну, это слишком.

- Значит, выкарабкается?.. Вы верите?..

Маленькая, совсем детская ладошка, узкие длинные пальцы…

А в глазах надежда. Только чем я могу помочь? Шансы у всех одинаковы, и от меня ничего не зависит… Тут может помочь только священник. Но раз его нет… Хотя, почему бы мне его не заменить?! В моей преподавательской практике случалось читать лекции экспромтом.

- Страшно от неизвестности, - начал я свою первую и последнюю проповедь. - Мы не знаем, что будет с нами в следующую минуту, и ждем чего-то лишь очень плохого. Но гляньте в иллюминатор - видели ли вы когда-нибудь такое чистое небо? А как искрятся в лучах солнца облака! - Мотор взревел из последних сил - выше, еще выше… - Смотрите. Какое яркое и доброе солнце, где-то рядом чертоги и престол самого Господа-Бога, неужели он оставит нас в эту минуту? Неужели, создав все это великолепие, он позволил себе не предусмотреть хотя бы какую-то мелочь, какой-то мелкий штришок, вроде нас с вами, дальнейшего нашего пути?.. Вы верите в продолжение? Верьте, я вам советую. Если поверите, оно, возможно, и будет. А если не проверите, точно не быть ему никогда… Жалкая гусеница верит и потому умирает лишь для того, чтобы воскреснуть бабочкой, каждой весной пробуждается Адонис, возвращается из страны Гиперборейской солнечный Аполлон, путем зерна прошел Иисус, а разве противоречат Христу Будда или Магомет? Вечен бог Ра, смотрите, вот оно вечное солнце, мы в его владениях.

С этими моими словами веселый луч солнца вошел в нашу обреченную воздушную ладью. И купаясь в его ласковом тепле, я ощутил робкую надежду, как будто мои слова отозвались где-то. Совершенно искренне я уже не мог назвать нашу ситуацию безусловно трагической. Я еще подумал и о том, что я по сравнению с дамой в белом нахожусь в более выигрышном положении. Я прожил больше. Во-первых, потому что старше. Во-вторых, потому что видел кое-что.

Повезло, немало дорог исходил, открывалась, и не раз, красота божьего мира. Видел дымящие вулканы, совершенные в своей строгой красоте и бесконечные в своем величии. Видел быстрый бег оленя в тундре, видел парящего над океанской волной альбатроса, видел вольное плавание морских животных, видел… вижу этот взгляд, ее взгляд, внимающий и глубокий. Я вдруг осознал, что именно этот взгляд я ощущал на себе в иные удачные минуты лекций, хотя всякий раз не помнил, кому конкретно он принадлежал, но именно в те минуты я бывал абсолютно счастлив. Теперь я понимаю, взгляд в конечном итоге предназначался не только мне. Он был направлен на меня и дальше, я лишь зеркало, маленькая планетка, отражающая свет знаний идущий с небес, я лишь скромный ученик, исследующий одну из бесчисленных моделей, что слепил великий Творец. И в эти сокровенные минуты предчувствия истины мне удавалось донести и увидеть благодарный отблеск всепроникающего, снимающего покров с вещей света. Помню, всегда в такие минуты в аудиторию заглядывал солнечный луч, обычный солнечный луч был в то же время светом знаний, добра и любви.

В сущности, эти глаза, этот взгляд всегда были рядом, только я не отдавал себе отчета. И только сейчас она явилась передо мной, чтобы я, наконец, увидел и осознал… Потому что когда, если не сейчас? И в какие-то мгновения озарилось главное, что было в моей жизни. Толщи лет за спиной, вот она - юность, одно мгновение: столько же мучительное, сколько и прекрасное. Я дежурю у подъезда, жду Ирочку, около шести она будет возвращаться из музыкальной школы. Только увидеть, только встретиться глазами… Я так и не осмелился подойти, заговорить, она переехала в новый микрорайон, а потом дошли слухи, что умерла от сердечного приступа. Но ее тонкое плечико, опущенное под тяжестью скрипки, перед глазами. И вот оно, такое, именно то плечико рядом, - золотинка, отмытая волнами памяти из пустого песка жизни.

- Вы только меня не бросайте, - сказала она.  

Совершено невозможным было бы сейчас разжать ее руку.

- Поздно, Ира, при всем желании уже не смогу. Вас ведь Ира зовут? Вы, кажется, говорили?

- Кажется, говорила. Не знаю.

Наше трудное восхождение к солнцу закончилось, мотор смолк, и мы, как с крутой горки, низвергнулись вниз. И солнце пропало, и в самолете стало совсем сумрачно, и я подумал о неизбежном конце, о страшных муринах, что через минуту-другую набросятся на меня, начнут истязать огненным трезубцем, извлекая душу. А по исходу души прислужники дьявола приступят к допросам. Двадцать мытарств на пути к Царствию Небесному, и в каждом надо отчитаться за свои грехи. Нет надежды на счастливый билет, все проступки описаны в хартиях, к тому же мытари будут наговаривать, чего и не было в помине. Какие-то пени за невыплаченные вовремя штрафы. Ну-с, и по каким порокам нас будут экзаменовать?. Злословие, суесловие, памятозлобие, гневливость… Срежусь на первых же заставах, в этом странном астральном мире, как я слышал, слову придается особое значение, а с меня спрос особый, коль скоро моя профессия связана со словом. А много ли добрых дел? Какая чаша весов перевесит? Глянул в иллюминатор ѕ мрак, и будто бесы свистят. Не по душе мне это мракобесие. И я его решительно выплескиваю из сознания, не думая, конечно, о том, что вместе с ним выплескиваю и само христианство.

Мы тянем над самой землей. Лес, остроконечные ели норовят чиркнуть по нашему днищу.

- Надо думать только о хорошем, - бормочу я, - надо настраиваться только на хорошее, чтобы продолжение было хорошим. Такое правило. - Опять заработал мотор, стало быть, еще отсрочка. - Что наша жизнь? - говорю я уже бодрее, - это, собственно, колебания между жизнью и смертью. В конце концов колебания затухают, как бы ни была закручена пружина, и мы прибиваемся к какому-либо берегу. Итак, договорились, мы верим. Если верим, есть надежда, что наши души бессмертны. А тело… Что тело?.. - всего лишь одежда, которую мы легко сбрасываем… Верите?..

- Верю. Кажется, вы меня примирили с моим положением. Мне уже не страшно. Вы настоящий священник.

- Честно говоря, первый скромный опыт. Вообще-то я на кафедре лингвистики… Собираю обломки древних языков, добываю ископаемые слова, немного лектор, немного просветитель.

- А я исторический закончила, хотела в аспирантуру, древним Египтом заняться.

- Может, еще и займетесь… А почему на вас белое платье? Под венец собрались?

- Попали в точку - сбежала из-под венца. Хотели заставить, но я решила, лучше смерть, чем с ним…

- Отлично, - сказал я, - ваше белое платье кстати, раз мы решили с вами не расставаться. - Она слабо шевельнула пальцами, но я еще крепче сжал ее руку. - Мне нравится ваше короткое имя, но я бы назвал вас еще короче - И. Просто - И.

- Назовите.

- И, - сказал я.

Помолчав, она кивнула.

- Годится, короткое, и в то же время долгое, будто обещается какое-то продолжение. Правда, Ю? Вы, кажется, говорили, как вас зовут.

- Кажется, говорил. Юрий Михайлович Парма… Впрочем, это уже мое прошлое, можно выбросить из головы.

- Ну, выбрасывать, наверно, бесхозяйственно… В наших прежних именах есть общий знаменатель - «ра».

И снова, может быть, в последний раз заглянул солнечный луч, подсказав мне мой следующий шаг.

- Точнее сказать, это не знаменатель, а наша фамилия. Вас не смущает, что бог солнца, бог вашего Древнего Египта тоже носит такую же фамилию?

- Нисколько. Мне по душе такое родство…

- Итак, вы согласны стать госпожой Ра?

- Согласна. А вы согласны стать господином Ра?

- Согласен. Кривить душой в тот момент было бы совершенно невозможно ѕ при нашем венчании присутствовал безупречный свидетель, сама смерть, все, что ни говорилось здесь, она возводила в абсолют сущей правды, ставила над каждым нашим словом свою сургучную печать.

В эти несколько минут я жил плотно и прожил как будто тридцать лет и три года, мне многое открылось.

- Знаешь, И, я только сейчас открыл и должен тебе сказать… что такое счастье…

- Что, Ю?

- Определенный вид энергии, который передается от сердца к сердцу. Можно и на расстоянии, но когда рука в руке, возникает необъяснимое явление сверхпроводимости, энергия умножается во много раз.

Мотор потарахтел еще сколько-то ѕ мы перевалили гору. Похоже, «свидетель» забавлялся нашим диалогом, нам разрешалось продолжить его ѕ еще одна недолгая отсрочка. За горой ѕ другая, еще выше. Вообще, это дерзость, вызов богам, слеплять воском крылья и подниматься к солнцу. Любой предмет, поднятый от земли, рано или поздно в том или другом виде обязан вернуться земле. Такое правило.

И еще одну вещь я хотел сказать И, вернее, поправить сказанное ранее, что ее «одежда» совершенна с моей точки зрения. Совершенна, как явление природы, как ягода земляника, как цветущий луг, как родник с чистой водой… что такую «одежду» надо беречь и ни в коем случае не… Но не успел… Вдруг с ослепительной ясностью увидел скалу, влажную, в трещинах и прожилках, подернутую вкраплениями лишайника, и даже разглядел и запомнил его ажурные розетки, отлитые как бы из бронзы, позеленевшей от времени и непогоды. Я инстинктивно закрыл глаза, ожидая неминуемого взрыва, а когда открыл, было совсем темно, ровным счетом ничего не видно, но через минуту просветлело, и приветливый голос стюардессы объявил, что мы приземлились, а теперь снижаемся для посадки в аэропорту города Пермь-III. Именно так и объявила: приземлились и снижаемся.

Путаное объявление стюардессы было излишним, самолет уже стоял на летном поле, и вскоре мы вышли наружу.

Мы пересекли площадь аэровокзала, и по-прежнему ее рука была в моей. Когда мы подходили к автобусной остановке, она вдруг растерянно сказала:

- Это за мной, Ю. Они встречают.

Я сразу понял, кого она имеет в виду. Эти двое заметно выделялись из серой привокзальной толчеи. Высокий старик с гривой седых волос, он опирался на трость, черная плащ-крылатка фалдилась на ветру. И второй - лупоглазый босховский красавчик - стоял фертом, под мышкой папка для бумаг, за ухом карандаш. Уши его, покрытые белым волосом, тянулись выше кожаной кепки. У старика лицо доброе, у этого - злое.

Мы замедлили шаги, остановились. Навалилась вдруг такая тяжесть, что я и пошевелиться не мог: миллион невыполненных обязательств и долгов, кстати, вспомнилось, что я не так уж молод, а она - девочка, все еще у нее впереди, нехорошо как-то с моей стороны, неприлично… вспомнилось, что у меня самого взрослая дочь, жена Люся, а у Люси сапоги старые, надо менять, обещал… Как раз эти сапоги почему-то и весили более всего, так и встали перед глазами и просили каши со вселенским укором… Моя рука сама собой разжалась - И шагнула к ним. Тут подкатил автобус, старый, обшарпанный, но не с черной, а с голубой полосой. Почему, не знаю, я подумал тогда, что полоса должна быть непременно черной. Неожиданно шустро эти двое взяли И под локоток и посадили в автобус. Но было еще время исправить ошибку. Кто-то из толпы спросил, куда едет автобус? Бесстрастный, механический голос водителя сообщил: «Автобус едет до города Туаннезия». Преодолевая неимоверную тяжесть в ногах, я шагнул к дверям и даже взялся за поручень, но все же мне не доставало силы и решительности, чтобы войти… Двери со скрежетом задвинулись, автобус отчалил, страшно коптя отработанным газом. И тут меня пронзило: я теряю И навсегда. Может, успею догнать, что-то исправить?.. Бросился к такси, к одному, другому ѕ заняты. Побежал к «жигулям», дежурившим у гостиницы, стукнул в стекло, заспанный водитель спросил: «Куда тебе?» Представьте себе, я забыл название города. Выпало слово, да оно и задумано было так, чтобы, услышав его однажды, тотчас забыть навек.

Следуя здравому смыслу, мне надо было отметиться в транзитной кассе и лететь себе восвояси, никаких дел у меня в Перми не было, однако я сел в экспресс и через какие-нибудь полчаса вышел в центре. Я бродил старинными кварталами без определенной цели и особенно не задумываясь о направлении, но в какой б я переулок не поворачивал, всякий раз оказывался у набережной. Я вглядывался в лица прохожих и, обернувшись по жизни, вдруг вспоминал кого-нибудь из тех, кто встречался на перекрестках моего неровного пути. Счастливые мгновения, надежды, любовь, - все каким-то непостижимым образом соединилось в ней,  в И, она - единственный возможный божественный результат некоего обобщения, госпожа Ра, моя вечная жена.

Было начало лета, день был влажный, солнце пробивалось сквозь сочащиеся мельчайшими капельками облака, старые тополя широко, на всю улицу раскинув ветви, купали новорожденную изумрудную листву. Корни деревьев змеились в глубинах, тут и там выныривая на поверхность, взламывали старый асфальт, как бы затем, чтобы вдохнуть воздуха и снова уйти в глубину, как в желанную прохладу. И проходя мимо ветхозаветных купеческих зданий, я замечал, как крошится старый кирпич, как сочится по его капиллярам вода, как набухает в его разломах случайно занесенное птицей или ветром семя, и корешок уже сосет влагу, и цепкое деревце выбрасывает зеленый флаг жизни. И проницал взглядом мокрый асфальт, в густо-сером плену которого светились разноцветные камушки. Сердце билось взахлеб, голова немного кружилась, но соображалось ясно, никогда еще мои мысли и чувства не были так обнажены. И все же как я ни старался, не мог вспомнить название города. Истаяло ѕ осталось лишь какое-то хвойное, холодящее гортань послевкусие.

Кама и раньше покоряла меня своей огромностью, но сейчас она была еще более многоводной, и даже как будто беспредельной.

Вглядываясь сквозь туман за реку, я угадывал смутные очертания каких-то строений. Я уходил прочь от реки, но ее тяжелые серые волны притягивали меня, и я вновь возвращался. И вот я увидел пристань, швартующийся катер и толпы людей, праздных, степенных, деловитых и бегущих на посадку, услышал «Прощание славянки». Где-то должна быть лестница, но я поперся напрямик с крутого холма по едва приметной тропке. По дороге я нацеплял прошлогоднего репья, и вдобавок меня напугал серый зверь. Он застыл столбиком на моем пути, скрестил лапки на круглом животе, и таращил круглые глазки, и страшно щелкал зубами, передние резцы остры, укусит еще неровен час. И обходя этого зверя, я запутался в стеблях высокой травы, порвал одежду. Должно быть, я выглядел неприглядно, когда выбрался из травяных джунглей. Выбрался и вижу - тетка Евдокия. Эту краснощекую старуху я не встречал с самого детства, однако тотчас узнал ее, нисколько не изменилась. Как и в прежние времена, она торговала искусственными цветами, венки лежали прямо на земле, в руке букетик нехитрых, бумажных, облитых парафином роз. Сейчас она обнимет меня, облобызает слюнявым старушечьим ртом и елейным, надтреснутым голоском начнет причитать: «Ой, да какой же ты вырос большой, встал бы отец, да посмотрел бы на тебя!» Еще в детстве я избегал встреч с этой полусумасшедшей старухой, и как в детстве, лицо занялось краской стыда. Ужас, сколько лет минуло! Неужели здесь не стареют? В самом деле, узнал бы меня отец? Недавно я догнал его в возрасте, а сейчас, странно сказать, даже старше его. - И подумалось: да, наша встреча здесь с ним возможна.

- Что, сынок, цветочек хочешь купить? - спросила тетка Евдокия.

- Я город ищу, - сказал я.

- Какой город?

- В том-то и загвоздка, забыл название.

- Забыл, значит, не очень тебе и нужно туда. Сильно надо будет - вспомнишь.

- Боюсь, уже никогда не вспомнить.

- Да, забыть можно все, все и забывается в итоге. Единственное, я тебе скажу, что противостоит забвению ѕ так это цветы. Купи розочку.

- Ну, давайте, сколько стоит?

- Почти что ничего не стоит. Я бы бесплатно отдала, но так не полагается, плати, будь добр, пятачок.

Я порылся в карманах, выудил медную монету, и старуху вполне удовлетворила эта скудная плата.

И я пошел к причалу; замирали звуки «Славянки», оставшиеся на берегу плакали, словно провожали навек. Я бросил розочку в кильватер уходящего катера, и у меня тоже защемило сердце от острой жалости к тем неведомым мне пассажирам, к обретенной и утраченной навсегда И, к самому себе, одинокому и неприкаянному.

И я шел берегом реки, чтобы никого не встретить и чтобы высохли глаза, начало вечереть и пошел буран. Буран, представьте себе, коллеги, в начале лета. Во всяком случае, так мне показалось, не сразу сообразил: лет поденок. Мельтешили, парили над водой, кружили, неслышно ударялись о стекла домов. Толклись у фонарей пристани, лепились к ним, друг к другу, нарастая, как снежный ком, свет лампы едва просачивался сквозь них. Лужи не взблескивали закатным солнцем, таились, покрытые обманчиво-пушистыми ковриками. Светло-зеленые, цвета вылинявших джинсов, изредка белые с черным рисунком… Вот один мотылек сел мне на руку, едва ощутимый, почти нематериальный с замысловатой графикой на легчайшей пелеринке  крылышек, свидетельствующей, должно быть, о принадлежности к особой царствующей расе. Да, возможно, и в этом рисунке есть некий смысл, ключевое Творческое  слово Бога. Эти полупрозрачные сильфиды, явившиеся враз, вдруг, не омрачены заботой о хлебе насущном, не ведают голода и алчности. Трепетное тельце не имеет ни рта, ни анального отверстия. Единственная цель и смысл существования - любовь. Я засмотрелся на таинственные арабески крылышек - может, и для человека есть в них предначертания. Может, и ему суждено жить в темных глубинах, есть, жрать, насыщаться, попирать своих меньших собратьев, чтобы однажды явиться в образе совершенного имаго, с иными, возвышенными помыслами и идеалами.

Я довольно долго поднимался наверх по широкой каменной лестнице, сумерки сгустились еще более,  с неба лился неприютный синий свет, отчаянная тоска пронизывала душу, мне захотелось спрятаться куда-нибудь, забиться в щель. Не было воли и сил, чтобы сесть в поезд, самолет… искать гостиницу. Не у кого было спросить, как пройти туда-то, где находится то-то. Люди, которые мне теперь попадались навстречу, говорили на каком-то непонятном мне наречии. Откуда столько иностранцев? Город как будто был закрытым. Или открыли? Да и вообще, Пермь ли это? В аэропорту объявили почему-то Пермь-III. Как, скажите на милость, не потеряться, не сгинуть в этой стране, где есть кроме Челябинска, Челябинск-40, кроме Арзамаса, Арзамас-16, тем более, что кроме Перми есть Пермь-II. Что за город в таком случае Пермь-III? Попробуем разобраться. Начнем со слова «пермь». Возможно, оно восходит к «переем», далее ѕ «парма». Так совпало: я и этот город. Подозреваю, не случайно. Я ѕ Ю.М. Парма имени города или город имени меня… Должен же я был когда-то прийти к самому себе. На языке коми «тайга», «лес». Хотя, такое произведение фонетически затруднительно. Более правильной версией надо считать… Ах, эта надоевшая мне самому, измучившая меня привычка докапываться до первооснов, корневой морфемы…надо считать, происхождение от финского «pera» ѕ нечто крайнее. Город на краю Пермь… Парма… Я на краю? Где у меня край? Или я край? Сам Фасмер (* Составитель «Этимологического словаря русского языка»), коллеги, не разобрался бы. Есть версии и предположения - и нет ни одного словечка разгаданного до конца. Слово живет в соединении с другими, а отделенное лишается смысла и умирает.

Я забрел в первый попавшийся старый дворик, опытным глазом бродяги высмотрел укромное местечко за поленницей, под покосившимся навесом, зарылся во что-то ветхое, влажное, пахнущее гнилью и тотчас забылся. Последнее, что я увидел в ослепительном свете вспыхнувшей и все озарившей вокруг молнии - какую-то свалку, куски рваного железа, груды разбросанного тряпья.

Похоже, я забылся довольно основательно. Первое, что я услышал: тихое журчание - и не где-то далеко, не рядом даже, а во мне самом. «Я речка-извивушка…журчеек чурлит чурли-журль, чурли-журль…». Я чувствовал каждую свою струйку, каждую капельку, я теку, омываю камушки, ветви деревьев, открыто подставляю себя сосущим из меня влагу корням растений, диким зверям, пришедшим на водопой, я теку бездумно с единственной сокровенной целью ѕ встретиться, соединиться с океаном, имя которому Господь-Бог. Первое, что я увидел, открыв глаза, - грязно-белую стену, стеклянную дверь и слово на стекле. Я попытался прочесть его: «я-и-ца-ми-на-ер». А прочитав, совершено обессилел и лежал какое-то время с закрытыми глазами. Теперь я слышал и понимал: это кровь течет, шумит и грохочет в моих кровеносных сосудах. Похоже, я существую, подумал я, факт сам по себе примечательный, только что это за слово? Что оно означает? Если я существую, то у меня есть рассудок, если есть рассудок, то я должен докопаться, а если нет, то все, коллеги, увы, относительно…

Я представлял цветущее лингвистическое древо с единым стволом и мощными раскидистыми ветвями индоевропейских, тюрских, хамито-семитских, прочих полных цветов и листьев языков, но ни к одному из них это несчастное слово-сирота не тяготело родством. Я дробил этого семантического уродца на части - и отдельные созвучия разбегались подобно пылинкам, танцующим в луче света танец хаоса. Вот выхватил одну, рассмотрел: ага, самое начало слова - «я» (ia) ѕ что в переводе с ненецкого - «земля», «страна». А дальше? Дальше опять абракадабра. Но я должен разгадать, это слово - моя жизнь и судьба. Слово-семя, из которого выросло древо, слово-команда, по которой безжизненная материя пробуждается из небытия для первого вздоха. Эх, куда занесло! Но я пытаюсь идти дальше, дальше…чтобы вернуться. Как это я не сообразил сразу, надо было читать в обратном направлении, справа - налево: «реанимация». И как только я разобрал это зеркально искаженное слово, я окончательно вернулся из зазеркалья.

Вошла реанимационная сестра и начала раскладывать больничные принадлежности: пузырьки, шприцы, ампулы… и тут я обнаружил, что сам подключен к капельнице. В этот триумфальный момент победы над словом я чувствовал себя абсолютно здоровым, и беспардонное внедрение в мой организм мне представилось совершенно возмутительным, я тотчас сделал следующее заявление:

- Убирайтесь к черту со своими лакерствами - я абсолютно раздров!

- Поздравляю! - живо отреагировала сестра, - если у вас даже до конца жизни останется такой речестрой, вам чертовски повезло - вы один со всего рейса остались в живых.

Речестрой, слава богу, у меня скоро наладился. Изредка, правда, случалось, забывал какое-либо слово и вместо него выдавал на гора нечто только мне понятное.

Следует заметить, по возвращению домой мое удивительное везение меня не оставило. Еду на автомобиле - и вдруг на полном ходу отваливается переднее колесо. Повезло, не угодил во встречную машину, повезло, не перевернулся. Иду в магазин, приостановился, чтобы шнурок завязать - тут рекламный щит с дома, хлоп, передо мной. Повезло, шнурок развязался. Наливаю в чайник воды, ставлю на газ - в этот момент взрывается кастрюля-скороварка. Опять повезло, светильник над головой - вдребезги, а голова, ощупываю, - цела. Будто не знавший промашки снайпер целил в меня, и всякий раз, когда спускался курок, рука неведомого хранителя отводила ствол.

- У тебя такая черная полоса, ѕ объяснила мое положение мудрая Люся. - Надеюсь, ты понимаешь, что тебе не только из дома - из кабинета своего выходить нельзя?!

Как всегда она была права. Однако засиживаться дома было не в моих правилах. Регулярно в летние и зимние каникулы я со студентами отправлялся в экспедицию. Лучше ничего нет, чем шагать северными тропами от деревни к деревне, охотясь за редким, сохранившимся только здесь, в глухомани, словечком. И как охотник радуется, добыв красавца-глухаря, так и я преисполнялся восторга, когда заполучал завещанное от предков словцо, какой-нибудь редкий субстрат, живое свидетельство существовавшего когда-то и сгинувшего племени. Ареалы проживания древних народов, великие исходы и загадочные исчезновения атлантид, - все можно объяснить, отыскав ключевые слова исчезнувших цивилизаций.

Мой видавший виды рюкзак был опечатан Люсей и выслан на антресоли, мне уже ничего не оставалось, как только путешествовать во сне. Кстати, коллеги, если у вас нет материальной возможности путешествовать, рекомендую… Потрясающие возможности - и минимум затрат. Сон в данном случае следует понимать как замечательное средство передвижения (телепортации) души. Разумеется, нужны опыт, знания, тренировки, иначе далеко не всегда попадешь в нужный час и в нужное место. Я не считаю себя опытным сновидцем, но мне помогло то, что с юных лет я вел дневник снов, сначала я научился запоминать их, затем спать с включенным сторожевым сознанием и, наконец, при определенных благоприятных условиях даже влиять на сюжет. Хочешь или нет, надо было усвоить некоторые правила путешествия во сне. Было бы неосмотрительным сказать, что такие путешествия безопасны. Бывало, идешь по тонкому льду желаний - и вдруг проваливаешься в такие глубины!.. Так вот, коллеги, самое главное, далеко не заходить. Такое правило.

Два года я был осторожным даже во сне. Не потому, что меня преследовал страх, а потому что у Люси нервы, и ей спокойнее, когда я рядом. Да что там страх, скажу парадоксальную вещь: я был счастлив, счастлив как никогда в те самые последние минуты перед неизбежной катастрофой, в минуты смертельной опасности, когда я держал руку И в своей руке… Иногда я пытался вспомнить название города, куда увез ее автобус, но безрезультатно. А если бы вспомнил, что бы это изменило?

«Все проходит», - было написано на кольце у Соломона. Должна была пройти и моя черная полоса. К тому же со временем моя бдительность притупилась, и я, получив приглашение выступить с сообщением на научной конференции славистов в Праге, не посмел отказаться. И вот сижу в самолете, рядом со мной Люся, мой секретарь и телохранитель.

Еще при посадке, оглядывая наш суперТУ, я подумал, что до сих пор игра с силами черной полосы проходила у меня достаточно тонко, и было бы со стороны этих сил примитивным повтором снова обратиться с заказом в авиакомпанию. Однако в том и состоит истинная неожиданность: ты ждешь изобретательности, как шахматист, просчитываешь заранее ходы, а тебя приветствует из-за угла простой булыжник, оружие пролетариата.

Двигатели работали, но самолет терял высоту. На этот раз подвело рулевое управление. Впрочем, поломка, сами понимаете, лишь повод. Видимо, в верхах все было решено и подписано. И опять же, ничего исправить нельзя. А между тем, когда тебе перевалит за тридцать, жить привыкаешь и не хочешь каких бы то ни было переустройств. Мои планы, мои привычки, мое настроение … - все с этим самолетом опрокидывается к черту. Хочу того или нет, надо продолжать диалог со старухой смертью. Чувствую, совершенно не в форме, ничего сколь-нибудь забавного сообщить ей не сумею. Она знает уже мои нехитрые уловки, я гол перед ней и стыдлив.

Сейчас появится приставник, некоторые правила я уже усвоил. Из кабины вышел субъект в синем костюме пилота, с сознанием исполненного долга закрыл дверь на ключ, сел в свободное кресло, кивнул мне как старому знакомому: я, мол, старик, ни причем, от меня ничего не зависит. Скорее всего, так и есть, у него своя, возможно, и не очень ответственная роль.

Никто не верил, каждый надеялся, а я знал наверняка: ничего исправить нельзя. И я уже видел невидимые для других знаки, свидетельствующие о том, что мы неумолимо приближаемся к некой черте. Я говорю «черта» для удобства понимания происходящего. На самом деле, никакой черты нет. Нет границ, ареалы расплывчаты, одно переходит в другое постепенно. Такое правило. Кстати, вот она замечательная возможность проверить это правило на себе. Я наблюдаю, я весь внимание… неминуемый удар о землю, взрыв, наш блистательный лайнер и я вместе с ним разлетаемся на мириады кусочков… Я - жертва и я - исследователь. Я подобен физиологу Павлову, записывающему хладеющей рукой последние прижизненные ощущения… Однако я иду дальше. Вернее, собираюсь идти. Откуда только эта уверенность, что мои наблюдения станут достоянием общества? Есть ли способ переправить эти записи в наш (или теперь уже, ваш?) привычный трехмерный мир?

Только и заметил, освещение несколько померкло, однако тотчас снова воссияло, правда, изменилась его тональность, добавились тревожно-голубые отблески свободно, без проводов изливающегося электричества. Ликующий голос стюардессы объявил:

- Господа! Наш самолет совершил посадку в аэропорту города Туаннезия!

Ручаюсь, я один понимал, где мы, кто мы теперь. И я сообразил, что на мне, как на более опытном, лежит ответственность объяснить этим несчастным, что, вообще, произошло. Прямо сейчас, без промедления.

- Господа, - сказал я, привставая с места, - поздравляю вас с прибытием на тот свет!

Вероятно, я нарушил ход утвержденного свыше сценария, тотчас почувствовал на себе недружелюбный взгляд приставника. Каждый сам, без подсказки, должен был осознать свое новое положение. Такое правило. Может быть, намечался оркестр, бессмертный Бах, но я все испортил. Не то чтобы началась паника, однако некоторые восприняли новость как-то нервозно.

А далее все происходило согласно правилу «исчезнувшей черты». Все так, привычно вроде, но и не совсем так. Как водится обычно, нас долго выдерживали в самолете, прежде чем подали трап, на летном поле дул пронизывающий ветер, и я по инерции мышления боялся простыть. И как обычно за турникетом встречали родственники, с той лишь разницей, что умершие.

Нас с Люсей никто не встречал, и мы в сопровождении моего приставника вышли в город, который начинался сразу же за аэровокзалом. Время как будто предутреннее, однако, народу немало, заведено ли здесь вообще спать по ночам? Многие говорили по-русски, слышалась и японская речь, и еще одно наречие невнятно доносилось до меня, фонетический рисунок вроде бы и знаком, но что касается семантики ѕ глухо.

- Откуда столько японцев? - спросил я у своего приставника.

- Землетрясение ожидается, - сказал он, - тут без жертв никак нельзя.

- Ну и что? - не понял я, - какая связь?

- Связи бывают разные, - уклончиво ответил приставник. - Какая, например, связь между увеличением рождаемости мальчиков и предстоящей войной? 

Эту чуждую для меня логику мне предстояло освоить, коль скоро я здесь оказался. Мне стало неприютно и одиноко, успокаивало лишь то, что рядом шла моя практичная Люся, а она ничуть не выглядела растерянной. Ухватив приставника за полу кителя, я принялся выговаривать ему:

- Зачем, зачем вы нас сюда притащили?

- Разве вам не нравится этот город?

- Красивый город, - соглашаюсь я. Невозможно даже и сравнить с каким-нибудь земным. Архитектура щадит пространство, дома не закрываю неба, летящих форм, свободной геометрии. Вопреки земным правилам гравитации они как бы парили над ландшафтом, готовые при легком дуновении ветра сняться стаей белых птиц и отлететь. Справа нас сопровождали скульптурные композиции, динамичные, тончайшей образности они были выполнены из того же, что и дома, светящегося изнутри белого камня. Мало мастерства и таланта, чтобы создать их, они могли быть сотворены лишь в неповторимом  божественном озарении. Некоторые композиции завершены, вижу, мастера трудятся над ними, обтачивают камень, выявляя из плена таинственный образ. - Да, - говорю, - вряд ли и приснится такой город… Но это не значит, что мне в него надо срочно переселяться! Не окончено важное дело моей жизни.

Все же от приставника, думаю, кое-что зависит, наделен какими-то полномочиями. Убедить бы его как-то, подействовать… и я посвящаю его  в суть моей последней научной статьи. Как-то перебирая бумаги, я наткнулся на пожелтевшие листки своей студенческой курсовой работы по синтаксису: «Означает ли точка конец предложения?» Из любопытства к самому себе прежнему, углубился в текст, отдал должное юношескому дилетантизму,  способному дерзать и находить истину там, где по всем правилам не должно ее быть. Любопытно, но не более. Не хватало тогда опыта, знаний, чтобы работа по-настоящему состоялась. И я снова засел на целый год, чтобы сделать то, что не смог сделать когда-то. Соединились в соавторстве два, пожалуй, разных человека: тот, кем я был, и тот, кем я стал. Мне казалось, что-то удалось… это больше, чем рядовая статья о лингвистике.

- Скажите, коллега, - сказал приставник, взгляд его был трогательно наивен, - зависит ли судьба славянских наций от того, как вы ответите на поставленный вами вопрос?

- Вопрос, сами понимаете, философский, - промямлил я, - но не до такой же степени.

- Тогда судьба хотя бы одного конкретного человека?

- Зависит, - убежденно сказал я. - Я… то есть моя судьба.

Мой приставник, хитро глянув на меня, засмеялся.

- Ну, полно, - сказал он, - вы просто испугались смерти, - значит душа у вас не совсем зрелая.

- Я нисколько не обольщаюсь своей ученостью. И если бы представилась возможность, я бы начал свое образование с самых азов, ну, с алфавита оккультной науки, с простейших чисел каббалы, и, может быть, если бы повезло, пришел бы к учениям о Свете Слова и Божественном Глаголе. Да, я многого не знаю, и душа у меня незрелая, потому что не насытилась светом. Только насытившись, она могла созреть, и тогда легко, без сожаления, как спелый плод, упасть к вашим ногам… Так значит не время!..

- Вам только дай волю, вы же ни в чем не знаете меры. К счастью, это не ваша прерогатива решать - КОГДА.

- А чья же? - воскликнул я.

 - Того, у кого ключи от Вселенной, того, кто знает пути планет и сроки исхода душ… Ну, довольно, мм… коллега, дискуссий. Истина молчалива… Однако с вашим выводом я согласен: точка не означает конца… - С этими словами он исчез.

И мы продолжали идти по бульвару и шли рядом с нами многие люди и животные. Мохнатый рыжий зверь привязался ко мне и телепал рядом, как собачонка. И порхало множество птиц, они запросто садились нам на головы и плечи. Деревья в горах светились мириадами огоньков, то был лес тонких, прихотливо изогнутых воздушными течениями церковных свечей. И я увидел также, стадо гигантских страусов шло к реке. А река, окружая гору, текла вверх, и это не казалось странным.

И поскольку ландшафт все боле и более отличался от земного, я догадывался, что мы заходим все дальше и дальше и что с каждым шагом надежда на возвращение убывает. Люсю, однако, подобные мысли, судя по всему, не посещали. Посмотреть со стороны, приехала на курорт, все нравится, все восхищает, и наконец-то можно отдохнуть от кастрюль. Вот заговорила с женщиной. Привычка такая - заговаривать с незнакомыми людьми, в очереди, в трамвае - да где угодно. Обычная тетка, дешевый штапельный костюм, стоптанные туфли, потрескавшаяся из кожезаменителя сумочка… Идем, я не особенно и слушаю, о чем они говорят. Сообщила, между прочим, что вчера взорвался ТУ-154, так всех катастрофиков распределили в Москву. Я, конечно, извлекаю квадратный корень, имеется в виду какая-нибудь Москва-III.

Проскакали лихие горцы на гнедых ахалтекинцах.

- А эти оттуда?

- Как, разве не слышали? Опять с Чечней воюем.

- Ну и что, какая связь?

- Есть народная примета: черемухе цвести - так быть холодам… Поживете, разберетесь в этих связях.

Я подумал: да, возможно, разберемся, раз эта простушка смогла уже кое в чем разобраться.

Насколько я понял, Туаннезия вроде наших Мин-Вод, город-вокзал, от которого расходятся в разные стороны множество дорог. Но я уже сомневался, есть ли из Туаннезии дорога назад. Люся на эту тему, по всей видимости, и вообще не думала.

- Я только за мужа боюсь, - сказала она своей новой товарке, - так и остался нехристем. Уж, как просила, как просила!..

- Ты не совсем права, - возразил я своей болтливой жене.

Действительно, если подходить формально, я не крещен. А если по существу… и я начал подробно излагать свою точку зрения на обряд крещения. Не то чтобы я хотел просветить свою жену или эту простушку, я вдруг почувствовал на себе взгляд, на меня кто-то смотрел, и не откуда-нибудь, а отовсюду. Огоньки свечного леса горели ярче, чтобы видеть меня как можно было лучше.

- Можно ли назвать таинством то, что происходит в нашей церкви? - начал я с риторического вопроса. - И кто он, креститель? Может бывший гэбэшник или нынешний национал-патриот? Мне не все равно, я хотел бы знать наверняка, что руки у моего крестителя чистые и душа исполнена света. Младенцем меня не окрестили, ну так это не страшно. Креститься надо в сознательном возрасте, добровольно осознав внутреннюю суть обряда и выбрав веру. Однажды у меня была возможность, и я чуть не согласился креститься в бассейне, куда заезжие американские миссионеры-евангелисты затащили полторы сотни вчерашних атеистов. Но я вовремя одумался. Какое же это таинство, когда вот так, все вместе, скопом ѕ у меня, между прочим, отдельная, штучная душа… Я мечтал о другом, настоящем крещении. Возможно, в священных водах Иордана… куда там, не успел, не сумел… И все же я считаю себя крещеным, ибо всякий раз, когда я захожу в воду, всякий раз, когда надо мной смыкаются волны и прекращается дыхание, всякий раз, когда я вновь выныриваю на поверхность и вдыхаю полной грудью, мысленно я умираю на мгновение и вновь воскресаю.

И так говоря, я смотрел в небо и увидел в темных облаках какое-то движение, и это было знаком того, что я услышан.

- Должна заметить, муж у меня падкий до всяких веяний: то кришнаиты завлекут в свою секту, то к евангелистам на сборище бежит. Ну, чего метаться, когда вот она, рядом, православная церковь.

Эта женщина, видно, решила меня погубить. Делать нечего, надо держать ответ. Я физически ощущаю на себе пронизывающий взгляд,  я весь прозрачен, виден во всем своем несовершенстве и противоречиях.

- Да, ѕ сказал я, - я считаю своим долгом заявить, что Христианство - это суеверие. Больше того я также убежден, что Мусульманство ѕ это тоже суеверие. Надо ли мне говорить, что Буддизм, а также каждая в отдельности большие и маленькие религии являются на поверку суевериями? Лишь все вместе, споря и дополняя друг друга они приближают нас к пониманию Бога. И я приветствую любое верование, если в нем есть знак света, если оно служит истине, добру и любви! - Я был  в сильном возбуждении и последние слова я не говорил, а выкрикивал, свечной лес шумел, огоньки плавились на ветру, небо набухло темными облаками, а в воздухе скопилось такое напряжение, что проскакивали искры. Но как только я выкрикнул последнее слово, природа успокоилась, и на душе у меня сразу стало легче. Между тем мы подошли к весьма обычному, можно сказать, земному зданию. Изредка подобного типа строения щербатились тут, словно бы вынесенные неведомым катаклизмом из геологических разломов; стекло и бетон в окружении нездешних красот выглядели не более современно, чем ракушки-аммониты или бивни мамонта. Мы поднялись по каменным ступеням и без какой-либо определенной цели вошли в это здание, по запахам и скоплению людей напоминающее вокзал, поднялись на второй этаж, и я остановился перед стеклянной дверью, чтобы пропустить впереди себя женщин. Вначале прошла Люся, следом норовит пройти наша попутчица, И я, естественно, пропускаю ее впереди себя… А она ѕ хлоп ѕ дверь перед моим носом и тоном, который и не может предполагать каких-то возражений, говорит:

- Это Зал Забвения, коллега, вам не сюда. 

Я толкнул дверь ѕ как впаяна. Напираю, молочу кулаками… Бесполезно.

- Люся! Люся! - кричу я в отчаянии и через запотевшее стекло вижу великое стечение народа: бредут куда-то задумчивые старики, скачут дети. Женщина, с которой мы прошли рука об руку двенадцать земных лет растворяется в разношерстной толпе, и, я понимаю, для того, чтобы навечно забыть обо мне, прочих нелепостях своей отлетевшей осенним листком жизни.

Нашей простушки тоже нет, - значит, и она приставница, запоздало догадываюсь я. Но дело сделано, ничего исправить нельзя.

Итак, я один в этом новом неприютном мире. С самого дна души прорастают холодные кристаллы одиночества. Но вот венозного цвета небо теплеет, в лучах пурпурного солнца заискрились облака, пришли в живое движение, и, наплывая друг на друга, взвихриваясь и становясь прозрачными, явили собой прекрасный лик бога Ра. Золотой звенящий луч скользнул из-за облаков, согревая душу.

- Ю, - услышал я тихий, полный грустного проникающего томления голос.

Я обернулся… Я увидел высеченную в скале аллею, и я пошел по ней, и верхом ее меня сопровождали каменные сфинксы, я увидел храм с двумя колоннами, белой и черной, под портиком у храма сидела женщина в белом облачении с золотой розой на груди, увенчанная диадемой о семи лучах, на коленях закрытая книга. Лица женщины не было видно, но я узнал ее.

- И?..

Священное место

Рассказ зоотехника

Хорошо у нас на свинокомплексе, особенно в родильном цехе, где я работал. Чистота, мы, операторы, в белых халатиках. И тихо, только слышно, как релюшки пощелкивают, да поросята почмокивают, дружно сося родительское вымя. Каждая семейка в отдельной секции, инфракрасный рефлектор поддерживает строго определенную температуру. Дисплей, кнопки, никаких забот… Только спать охота. Глаза слипаются и все тут… Как болезнь. Однажды заснул стоя и нечаянно прильнул к панели, в которой накануне копались электрики и по известной своей рассеянности оставили открытой. Удар электрического тока, пробудив меня на мгновение, поверг в глубокое беспамятство. Придя в себя, я никаких угрожающих здоровью последствий не обнаружил, но с этого момента я начал ощущать неудовлетворенность собой и своим местом в жизни. Дисплей, кнопки… Все продумано, предусмотрено. Скучно, мысль дремлет в утомительном бездействии.

Как раз мне попалась статья в солидном зоотехническом издании, которая прямо-таки лишила меня сна. Оказывается, в оленеводстве назревает неизбежная революция. При всех своих недостатках я человек категорический: если что задумаю, не отступлюсь. Другое дело - Зинуля. Она женщина городская, тяготеет к удобствам. Не сказать, правда, что с особыми претензиями. Любит сидеть в чистой кухоньке за белым столиком, курить «Опал», прихлебывать кофе. Мое решение начать новую жизнь она приняла в штыки. Ехать куда-то на край света… зачем?.. Я привел Зинуле в пример декабристок, кроме того напомнил, что в квартире мы на птичьих правах и что, съездив на год ѕ два, заработаем на свою секцию в кооперативе, свою кухоньку, свой белый столик и так далее. Какой-то из доводов подействовал, поплакав, согласилась.

И вот мы в Евгорте.

Сначала все шло как нельзя лучше. Нам дали комнату в доме на четырех хозяев и, представьте себе, к нашему приезду в сельмаге выбросили белые столики. Мне - пустяк, а Зинуле - радость. Много ли нужно женщине для счастья?!

Места в Евгорте замечательные. Подойдем к окну, любуемся: по зимней речке оленьи упряжки снуют. Полюбуемся, перейдем к другому окну: на улице народ, прямо-таки массовое гуляние. Тут и ханты в малицах и ягушках - у женщин ложные косы, увешанные бронзовыми шаманистскими побрякушками, меховая мозаика разнообразных расцветок и узоров. И кроме ханты народ - зыряне, голубоглазый и светловолосый, говорящий на своем языке, имеющий свою загадочную историю. Тут и русские, конечно. В основном потомки тех ухватистых мужиков, коих раскулачивали в оные времена и ссылали в замечательные места вроде Евгорта. И все, легко заметить, проявляют друг к другу чувства исключительно братские. Этот красочный фестиваль завораживал, и я не сразу обратил внимание, что происходит он преимущественно вкруг магазина.

Надо, однако, полагать, приехал я вовсе не для того, чтобы любоваться окрестностями. Об этом я и сказал Ухватову, когда решительно протопал к нему в кабинет. Прежде всего я сообщил, что в оленеводстве назревает неизбежная революция. Она требует: во-первых, тысячи тонн концентрированных кормов и дрожжевых добавок, во-вторых, немедленного перевода оленей на стойловое содержание, в-третьих…в-пятых…в-десятых… И мы выведем хозяйство в передовые. Добросовестно выслушав все, что я говорил об оленеводстве, Ухватов поинтересовался, как я отношусь к звероводству, и нет ли у меня ценных идей в этой области. Пришлось признаться, что нет. Пока нет.

   - Вот и отлично, - почему-то обрадовался он, ѕ поработаешь пока на звероферме.

Честно говоря, не понравился мне Ухватов. Брюзга, глазки маленькие, лицо бордовое, взгляд виноватый. Можно подумать, стыд его гложет, что совхоз на дотации у государства. Делать нечего ѕ пошел на звероферму. Время к весне, у песцов койтус. Кричат противными голосами - слышно на весь Евгорт. Инстинкты исключительно сильны. Звери, хоть шерстка обманчиво легка. Наши комплексные свиньи ѕ сущие ангелы по сравнению с ними. Я забирался на невысокую деревянную вышку, которая скрипела подо мной, раскачивалась, норовя развалиться, наблюдал в капитанский бинокль за ходом естественного спаривания. По моему взмаху флажком Дарья Федоровна подходила к клетке с ящиком, в которой сидел самец, отодвигала дверки-задвижки - он нырял в клетку к самке… В общем, работа как работа, обычная для нашего брата зоотехника. Работал бы и по сей день, но трения начались. Немудрено, коллектив исключительно женский. Взяли за моду подначивать. Только появлюсь, слышу:

ѕ А вот и наш американский наблюдатель!

Почему американский? Из-за джинсов что ли?.. Экая невидаль! Терпел, но сколько можно? Поставил вопрос ребром.         

- Ладно, ѕ махнул на меня рукой Ухватов, - иди в распоряжение Германа Иваныча.

И я пошел в распоряжение управляющего. Тем не менее я чувствовал неудовлетворенность собой, мне казалось, что давеча в разговоре с Ухватовым я излагал свои идеи скомкано и не очень доступно. Я подготовился как следует и выступил на собрании при большом стечении народа. Никто меня не поддержал, никто мне не возразил. Смотрели изумленно, будто я говорил на каком-то неизвестном наречии. Другой бы на моем месте успокоился ѕ рутина! Плетью обуха не перебьешь! Но я ждал случая, чтобы снова ринуться в бой. И такой случай вскоре представился.

Иду как-то в контору, мужики, привычное дело, курят на крыльце, разговаривают. Один и заявляет, у Кутепова, мол, сто личных оленей. Другой не соглашается, сто пятьдесят. Такой разговор не мог меня не касаться, я приостановился и сказал:

- В нашем районе, насколько мне известно, установлена норма: шестьдесят. Больше не положено.

- Положено…- заухмылялись мужики.

- Будет просчет - узнаем сколько. Лишнего не позволим, - отчеканил я.

- Дак уехал Волобуев на просчет, а он, шельма, сколько надо, столько напишет.

- Как уехал? Когда?

Без меня ѕ просчет!.. Это уж слишком. Я побежал к Герману Иванычу и выговорил все, что накипело.

- Езжай, кто тебя держит? - поднял он на меня мутные глаза. - Догонишь, час только, как выехали. Возьми мой «Буран», если хочешь.

На снегоходе мне не приходилось ездить, сподручнее было бы на лошади. Я позвонил в конюховку, сказал звеньевому Леньке Еврину, чтобы снарядил лошадь. Ленька обещал тотчас управиться со своими делами, попить чаю и в двенадцать как штык быть у моего дома.

Зинуля приняла без восторга известие, что покидаю ее на два дня. Вообще, временами на нее наваливалась хандра, плакалась, что обманута в своих лучших гражданских чувствах. Зинуля у меня женщина образованная, с дипломом педучилища, загорелась идеей нести свет знаний малым народам, а ей в школе-интернате от ворот-поворот. Коэффициент у нас в Евгорте небольшой, полуторный, но с полярными накрутками худо-бедно, а четыреста-шестьсот получается. Так что было кому и без нее нести свет малым народам.

Зинуля, значит, в слезы: никуда не поедешь. Но посмотрела в загашнике ѕ «Опал» есть, кофе имеется ѕ смягчилась.

Ровно в двенадцать, поцеловав Зинулю, я вышел из дома. Зинуля сделала мне в окно ручкой, села за белый столик. Отрадно стало на душе: ждет моя декабристка. И я жду. Пять, десять, пятнадцать минут… Нет Леньки. Перед Зинулей неудобно, выходит, меня здесь ни в грош не ставят. Ну, задам перцу!.. Пошел искать Леньку. Заглянул в конюховку: на пыльном столе грыз хлебную корочку мышонок. При моем появлении он не вытянулся во фрунт, не ретировался - нагло продолжал заниматься своим делом. Рутина! - хлопнул я дверью. Леньку нашел на выгоне - он тянул под уздцы Аргентину - мятое корыто, нагруженное навозом, скользило по грязному снегу.

Я выразительно постучал по часам.

- Ага, Ваня, едем! - обрадовался моему появлению Ленька. - Закончу только.

Не оценить столь редкий в нашем совхозе трудовой энтузиазм я не мог. Я даже простил Леньке, что он назвал меня Ваней («Ванья» получалось у него, хантыйский акцент вовсе незначительный), а не Иваном Яковлевичем, как уважительно обращались ко мне на свинокомплексе.

Через полчаса я снова был здесь. Никого. Постоял, подождал, вижу, гонит Ленька краем села, в санях еще Белоглазик, вечный его спутник, вальяжно развалился, ноги пистолетом вверх.

- Э-эй! - побежал я за ними.

Ленька остановился.

- У, Ваня!.. Я ведь телеграмму получил!.. Знал бы, что у меня тут?! - он рванул ворот рубахи, пуговиц не предполагалось, грудь голая. - Жена прилетает из Салехарда, рожала там!.. Понимаешь, сына еще не видел. Посмотрю на него, и поедем. Ты бы на моем месте как?

Я представил себя на его месте, Зинулю, соответственно на месте его жены - сердце растаяло. Но не настолько, чтобы потерять бдительность.

- Едем вместе, - и я  сел в сани.

В самом деле, над тайгой зарокотала «аннушка», и уже веселая ватага помчалась на встречу к летному полю. Оленьи упряжки, «Бураны», лошади, собаки… пацанва.

- Машка! Чертовка! - заорал Ленька.

Лошадь Машка привскочила на дыбы, рванула с места в бешеный галоп, поперла гигантскими скачками через кусты по бездорожью. Чтобы не вывалиться, я вцепился в Белоглазика, который лежал безмятежный, как Будда. Вырвались к реке, самолет коснулся лыжами снега, поскользил навстречу, гася скорость. Ленька сделал крутой вираж, ухватил «аннушку» за крыло, вроде помогая разворачиваться.

Открылся люк, вышли пассажиры, пилоты побросали почту в кошевку подъехавшему на лошади Феде Лонгортову, и самолет тотчас взмыл. Ленькиной жены среди прилетевших не было. Где-то в закутках души я был по-подлому рад этому: теперь ничто не держит, можно трогаться в путь.

- Попьем чаю и поедем, ѕ тускло сказал Ленька, и мы направились к нему. Поставив на газ чайник, он принялся основательно готовиться к поездке. Снял резиновые сапоги, надел чижи, подвязал красные с веселыми пампушками шашкели.

- Поедем в четыре, - сказал он, разливая чай.

- Почему не сейчас?

- В четыре магазин откроется.

- А зачем нам магазин?

- Во второй бригаде у меня дядя, в третьей - два двоюродных брата… Нельзя, ты пойми…

Только пропикало в динамике четыре, дремавший за столом Белоглазик ожил.

- Сейчас поедем, - успокаивал меня Ленька, в два счета доставлю.

Сорок километров не шутка.

- Да я на Машке. Тебя довезу - и сегодня же назад вернусь.

- Как же по темноте?

- Спать завалюсь - Машка не хуже меня дорогу знает, умная, стерва!

За чаем Ленька рассказывал о себе. Жил он, по его словам, замечательно. Имел шесть собак и столько же лошадей. В личные он почему-то записывал и Машку, хотя мне было доподлинно известно, что совхоз заплатил за нее две восемьсот. Наконец вернулся Белоглазик. Ленька сказал ему что-то по хантыйски, тот ответил по-зырянски. у нас в Евгорте все говорят на трех языках, но разговоры опять-таки, начал я замечать, все больше вокруг магазина.

Но вот едем! Прогнали по селу, скатились с крутого берега - и по реке. Снежок искрится, звонко скрипит под полозьями. Упали пахучие конские каштаны. Воздух ядреный, дышится бодро, мысли ясные…  А лошадка и вправду умница. Лошади ведь тоже разные, как люди. Есть не очень сообразительные и даже отсталые, а есть выдающиеся. Замечаю, у них с Ленькой контакт. Ленька даже вожжи в руки не берет, вообще отвернулся. Скажет только: «Машка, ходу». И Машка бежит быстрее. Чмокнет губами ѕ останавливается, и никакими силами ее не сдвинешь с места. Общение на уровне второй сигнальной системы, как выразился бы наш замечательный ученый-зоотехник Павлов. Я и успокоился: на такой-то лошадке не доехать?! Представляю, как вытянется лицо у Волобуева, когда он меня увидит.

Едем - навстречу упряжка.

- Это мой дядя, - обрадовался Ленька, - Иннокентий Михайлович.

Дядя и племянник обнялись, расцеловались. Потом дядя и меня тоже смачно расцеловал. Племянник вытащил из-под шкуры бутылку спирта, дядя развязал мешок с рыбой-сырком, выхватил из пояса-тасмы ножик, расстегнул специальный кожаный футлярчик, извлек брусочек, поплевал на него, поточил ножик и принялся ловко разрезать рыбу на тонкие полупрозрачные пластики. Мерзлое рыбье мясо сухо потрескивало под острой сталью.

Дожидаясь, когда закончится затянувшийся ритуал, я нервно поглядывал на часы.

- Не бойся, довезу! - уничтожающе глянул на меня Ленька, когда мы тронули дальше. - Я самого Ухватова возил.

- Ну, раз Ухватова!..

Вижу, Ленька на меня обиделся. Ну и пусть, главное ѕ едем.

Едем - навстречу упряжка.

- О, это мой дядя Сергей Апполинарьевич! - снова повеселел Ленька.

Я обернулся - домишки Евгорта все еще не исчезли из виду.

Дядя облобызал племянника и меня за компанию. Племянник достал из-под шкуры бутылку, дядя - рыбу-муксуна… Не в силах больше бороться с укоренившимся обычаем, я отхлебнул самую малость из горлышка.

Лошадь бежала быстрее, наверстывала потерянное на стоянках время. А Ленька знай погоняет:

- Машка, ходу!

Мчимся - навстречу, обочь зимней дороги, летит крутой берег, мелькают прутики тальника, прогнувшиеся под тяжестью снега кедровые лапы. Хорошо! И Ленька, смотрю, иначе поездку воспринимает: вроде и ему одно удовольствие прокатиться. Стоит на коленях, подставил колючему ветерку открытую грудь. Рваный его плащишко вовсе с плеч свалился. Глаза горят, будто сильный жар опаляет его изнутри, на тонких губах шальная улыбка.

- Эх, Ваня! - хлопнул он меня по плечу и, скрипя зубами, медленно, со страшным напряжением сжал растопыренные пальцы в небольшой, но плотный кулак. - Знаешь, что я могу? - И перечислял: вот этим кулаком убить быка-оленя, выпить за раз шесть бутылок спирта…

Вот она силушка народная! Направить бы ее в нужное русло, обратить в энергию! И мне передалось Ленькино состояние, и я начал сжимать руку в кулак, ощутил, что и во мне прорва нерастраченных сил, душевной энергии, отваги. Многое надлежит мне свершить. И свершу. Потому что рядом Ленька, мой товарищ, соратник… Горы своротим. до того хорошо, до того отрадно… А тут еще Ленька говорит:

- Споем, Вань?

И пели, и ехали молча, и говорили. Искренность, душевное родство, полнейшее доверие!

Проезжаем мимо холма, поросшего кедрами, Ленька говорит:

- Знаешь, что там?..

- Ну?

- Священное место.

Пригляделся, кедры растут странно, вроде рассредоточены согласно какой-то марсианской закономерности.

- Священное, говоришь.. А что там, Ленька?

- Не Ленька, а Леонид Васильевич. - И не убрав руки с моего плеча, доверительно сообщил:

- Увидел бы тебя там - пристрелил.

Продолжение следует

Друг называется, соратник!.. В своей обиде я не заметил, как мы въехали на берег ѕ и вот уж гоним меж кедров и лиственниц по узкой гужевой дорожке. Остановились у маленького, похожего скорей на сарай дома.

- Здесь живет мой дядя Ким Александрович.

Вышедший навстречу дядя обнял и облобызал нас. Мы вошли в дом, присели на шкуры возле невысокого столика. Появилась мороженая рыба-щекур. Ленька выжимал из бутылки последние капли, это вселяло надежду, что родственников по дороге в третью бригаду мы не встретим. Сидели, разговаривали, и я ждал только момента, чтобы вежливо раскланяться.

- Машка! Ведьма! ѕ вскочил вдруг с места Ленька и выбежал вон.

Лошадь пошла ѕ видно было в оконце. Ленька, конечно же, и не подумал ее привязать.

Сидим, я из вежливости грызу мороженую рыбу. С непривычки от нее как-то холодно и тоскливо в желудке. Сидим и сидим ѕ нет Леньки.

- Пойду посмотрю ѕ не случилось ли чего?

Ким Александрович только руками развел: да уж этот Ленька!..

Вышел, огляделся ѕ Леньки не видать. Решил немного пройти, вдруг перевернулся обормот ѕ помощь требуется? А может…домой укатил. Откуда, вообще, у меня уверенность, что лошадь пошла сама, что Ленька не подал ей какой-то тайный знак?

Дошел до реки ѕ никого. Бросил… Бессовестно надул. Ничего не оставалось, как вернуться к Киму Александровичу. Переночую, думал я, ѕ утро вечера мудренее. Иду и вижу холм, что давеча показывал мне Ленька. Оказывается, совсем рядом. Пойти разве глянуть? Я не наделен чрезмерным любопытством и не настолько наивен, чтобы верить в россказни про Золотую бабу и несметные сокровища, которые якобы хранятся в священных местах. Случится найти ѕ все до копеечки сдам государству, удовольствуюсь двадцатью пятью процентами, которые полагаются за находку. Честно говоря, я даже не думал о том, чтобы помочь государству, которое нынче сильно нуждается в золотой валюте. Пошел, скорее, потому, что зло взяло на Леньку: пристрелишь ѕ как бы не так!

Вот холм, рукой до него подать, а дойти не могу, снег по пояс, вязкий, ноги передвигаю с величайшим, как в страшном сне, напряжением. Лезу, барахтаюсь, обливаюсь потом…Солнце зашло, темнеет прямо на глазах, и небо, и снег, неприятного венозного цвета. Взобрался на вершину холма вовсе без сил. Вижу, лабаз из бревнышек-жердинок стоит, крохотный, ветхий. Я обошел его вокруг, проемчик входа имеется. Заглянул - внутри столик, на нем ларец. Не столько удивляли эти предметы, сколько бугорок снега на столе перед ларцем. Он имел форму идеального конуса. Натрусило сверху, объясняю себе, но тем не менее незнакомый мне ранее мистический холодок пробирает до самых костей. Открыть ларец, посмотреть, что внутри? Но уж больно я большой, соображаю, громоздкий. Сунусь ѕ развалю все это хлипкое сооружение. Однако, зачем, спрашивается, карабкался? Потянулся к ларцу, хочу открыть, но что-то сдерживает. Не то чтобы страх –– другое, незнакомое мне чувство. Как же так, обществоведение изучал, пропагандистом был, а туда же?! Взял себя в  руки, открыл. Представьте себе –– пусто. То есть не совсем пусто. Пошарив в ларце, я обнаружил маленькое перышко. С этим перышком я вышел на свет - какой уж там свет - полная  почти что темнота! А тут - хрр! ѕ кто-то крикнул хриплым голосом. Точнее сказать, зарычал. Осмотрелся - никого. Над избушкой две скрещенные березы. Они, видно, скрипнули.

Проваливаясь в сугробы, скатываясь, ползя на четвереньках, я добрался до дороги. Пошел, стараясь не терять из глаз тускло светящееся среди деревьев окошко. Почему-то вспомнились вычитанные в одной книжонке самострелы, которые якобы устанавливаются в священных местах. Пока не достиг домика Кима Александровича, все казалось, в меня нацелена стрела, вот-вот сорвется, полетит, вонзится меж лопаток.

Вся семья была в сборе: хозяин, его жена Эльга, две дочери Марта и Роза, сын Аркадий. Я завалился в избушку, а сам задним числом соображаю, надо было отряхнуться от снега. Ханты - хорошие следопыты, ничего не стоит выяснить, где я был. Но замечаю, Ким Александрович сам смотрит на меня виновато: неудобно за племяша ѕ бросил тень на весь гостеприимный род Евриных. Тотчас он клятвенно заверил, что свезет меня в третью бригаду на своей лошадке. А в доме тепло, небольшая, скроенная из листового железа печурка так и пышет жаром. В котлах и кастрюльках что-то бурлит, чад поднимается к потолку. На маленьком столике одно за другим появляются угощения. Вслед за заячьей ножкой - глухариная лопатка, затем лосиная губа, медвежий жир варка.

- Ваня, кусать, - только говорила немногословная хозяйка, меняя блюда.

Аркадий отлучился по хозяйству, девочки Марта и Роза прилежно при свете керосиновой лампы вышивали бисером. Мало-помалу разговорились, и я забыл думать о Леньке, о своих глупых страхах. В какой-то момент наша мирная беседа застопорилась, и все посмотрели на меня с надеждой и ожиданием. Я вдруг отчетливо осознал, что должен сказать нечто. Поведать вот этим простым людям какую-то большую правду. Я собрался с мыслями и сказал. Я говорил, а перед моими глазами вставали светлые цеха из железобетона и стекла, вроде наших свинокомплексных, зуммерила электроника, щелкали реле, по трубам в автокормушки поступала калорийная жижа. В секциях родильного цеха нежились под инфракрасными лучами искусственно осемененные важенки, по звоночку дружно телились. Оленята, набирая вес, перебегали из секции в секцию, пока не достигали желанного финиша в убойном цехе. Семейство Евриных слушало меня, раскрыв рты, девочки даже бисер отложили, а Марта, старшенькая, сидела совсем пунцовая.

Когда я закончил речь, Ким Александрович встал, промялся из угла в угол, поскреб редкую бородешку, хитровато прищурился.

- Это что, как думаешь? - и показал на подвязанный к потолку, черный от вечной копоти, приспущенный шар.

Сказать, шар, я не решался, а вся семья смотрела на меня и по-доброму потешалась над моей простотой.

- Пузырь глухаря, - сообщил  Ким Александрович ко всеобщему восторгу и тут же задал еще один каверзный вопрос. Другой предмет напоминал ажурную цепочку, каждое звено которой было сплетено из отдельных жгутиков. - Это из беличьих хвостов, - пояснил хозяин, видя, что я сильно затрудняюсь с ответом.

Я встал и пригнул голову, чтобы не задевать потолок, тоже несколько промялся, имея, наконец, возможность осмотреть жилище. Главной особенностью этого жилища было то, что дверь его распахивалась прямо в тайгу. Каких-либо еще загадочных предметов я не обнаружил. Прикнопленные к стене две грамоты, которыми некогда, в годах шестидесятых Ким Александрович награждался за удачный промысел белки и соболя. Рядом икона «Георгий Победоносец убивает змея». Не то чтобы Еврины молились, это была, я понял, память о заезжавшем некогда к деду Кима Александровича, миссионере. О чем он там говорил? За что агитировал? Все прочие предметы имели непосредственное применение на практике. Семья довольствовалась малым, хотя на деньги, что они зарабатывали охотой и рыболовством, можно было жить не в пример шире.

- У нас все есть, сына, - почему-то так меня называя, говорил Ким Александрович.

Впрочем, когда заговорили о девочках, об искусном  вышивании, он пожаловался, что бисер, тот еще старых запасов, из индийских кораллов, на исходе. Помочь я ничем не мог, поэтому подтвердил, да, дескать, с кораллами, особенно с импортными, нынче туго.

Передо мной выставлялись все новые и новые угощения: ломтик, мосолок, рыбочка. И как венец кулинарного искусства ѕ оленьи мозги, сервированные в собственном оленьем черепе. Не знаю, сколько прошло времени. Отягощенный закусками, уставший от напряжения ума, я засыпал, повалившись на шкуры. Просыпался и снова засыпал.

Вот продрал глаза, вижу, жена Кима Александровича Эльга ритмически раскачивается в неровном свете керосиновой лампы и поет-камлает. Слова примерно такие:

Тыр-кыр, тыры-мыркыр

                          Ваня!

Мыр-пыр, быры-мыркыр

                          Ваня!

О содержании песни я мог только догадываться. Не уверен, что сам Ким Александрович мог быть мне переводчиком. Песня исполнялась не на хантыйском и даже не на зырянском языках. Его жена, насколько я понял из якутских эвенков (познакомились на слете передовиков). Впрочем, она не объявляла, что песня звучит на ее родном языке. Ким Александрович сидел у столика, девочки вышивали бисером.

- Почему не спите, - спросил я.

- Разве можно? - широко улыбнулся Ким Александрович. - У нас же гость.

Я не имел право обрекать замечательное семейство Евриных еще на одну бессонную ночь, пора бы и честь знать, но занимали проблемы, мне казалось тогда, чрезвычайно важные и неотложные, и судил я обо всем умно, дельно.

- Мне надо жениться, а отец не думает, ѕ жаловался на Кима Александровича Аркадий.

- Где невесту брать, прямо не знаю! ѕ сокрушался Ким Александрович, и, забирая в кулак свою жиденькую бородешку, виновато пояснил: есть, конечно, на ком, но почти что все родственницы.

И я рассказывал о том, как решается эта проблема на Большой земле. Опыты с ЭВМ, выбирающей партнеров для супружества, Кима Александровича не заинтересовали, а вот брачные объявления, которые начала печатать наша областная рекламная газета, произвели на него большое впечатление. Аркадий был парень хоть куда, и мы тотчас приступили к составлению объявления. «Молодой в расцвете сил мужчина, умеющий бить зверя, ловить рыбу, без единого гвоздя с помощью ножа срабатывать нарты...» И так далее. От будущей спутницы жизни требовалось немногое: уметь выделывать шкуры и вышивать бисером.

Я увлекся, развивая свои идеи, но это не мешало замечать, что Марта поглядывает на меня украдкой - глаза влажные и печальные, как у важенки. И тогда я спрашивал себя: а что ты лично сделал, чтобы решить эту проблему? «Сына», - ласково называл меня Ким Александрович, и я смутно чувствовал, что могу где-то оправдать оказываемое доверие. Меня не страшили тогда суровые труды, аскетический быт, простая пища… Останавливало лишь трезвое соображение, что в корне, то есть для всего народа (пусть малого) я проблему не решу… О Зинуле я не вспоминал… А надо было. Сидит моя декабристка за белым столиком, ждет, а я тут…

И опять засыпал изможденный гстеприимством. Вот как-то проснулся ѕ в маленькое оконце вламывается солнце, в золотых его лучах купаются Марта и Роза. Одна у другой быстро-быстро перебирает в головке. Полюбовавшись идиллической сценкой, вышел из дома. Денек разыгрывался на славу. Солнечный, небо саврасовское, кедры прямо сочатся, порскают зеленью, смотреть ѕ глаза ломит Хорошо!.. Однако напоминаю Киму Александровичу, пора, мол, ехать. Он не возражает, но и не торопится запрягать лошадь.

Пока суд да дело, вынес мелкокалиберное ружье, пульки в мешочке, навроде кисетного. Поставил на березовый чурбак спичечный коробок. Стрельба в цель, видимо, являлась обязательным номером его программы. Следовало подчиниться. Первым стрельнул он сам.

ѕ Э, старый, глаза сморкаются, ѕ прокомментировал он свою оплошность и посмотрел на меня с надеждой. Глаза у него, обратил я внимание, слезились.

Аркадий тоже промахнулся. Ружье перешло ко мне, я с видом заправского охотника прицелился. В тот самый момент, когда я нажимал на спуск, прямо на мушку выбежал откуда ни возьмись пес Евриных по имени Мальчик. Ружье дернулось в моих руках и выстрелило. Выстрел оказался исключительно удачным ѕ Мальчик остался цел и невредим. Бог с ним, с коробком. Я и не надеялся, что сшибу его, как стоял, так и стоит. Но вот штука, с неба, чуть ли нам не голову свалилась огромная птица, как я узнал позже, глухарь. Она хлопала крыльями, взметая вихри снега. Аркадий, не раздумывая, прыгнул на нее, давай гнуть толстую, с руку, шею, прижимать к земле. Мне казалось, она сейчас взлетит, унесет в тридевятое царство Аркадия. Однако тот знал свое дело. Вскоре общипанный охотничий трофей булькал в котле.

Конечно же, было бы невежливым с моей стороны не откушать хотя бы глухариного крылышка.

Вот проснулся, на маленьком столике стоят шахматы. Мне достались белые, Киму Александровичу ѕ черные. Шахматы в семье Евриных уважали, на двери висела турнирная таблица, из которой следовало заключить, что мне выпало играть с чемпионом.

С глубокомысленным видом я передвигал фигуры ѕ те немногие, чьи ходы помнил,

и думал о том, что надо ехать… Или сейчас - или никогда.

- Ходите, - поторопил я надолго задумавшегося Кима Александровича.

- Некуда ходить - мата, - сказал он.

- Ваня! - изумленно воскликнула дружная семья Евриных, и посмотрела на меня, как на сошедшее с неба божество.

- Едем, - вздохнул Ким Александрович и, действительно начал готовиться к дороге. Снял старые чижи, надел новые, подвязал шашкели с ярко-красными помпончиками. 

- Сыграем? - предложил Аркадий Марте.

- С тобой не интересно, - сказала Марта, и я почему-то стал пунцовым от ее слов.

 Однако, собрав остатки душевных сил, поднялся и вышел.

- Ким Александра! - жена Кима Александровича Эльга подняла валявшийся у двери рваный Ленькин плащ.

Этот плащ опять внес сумятицу в мои мысли и чувства. Оценивать однозначно Ленькин поступок я уже не мог. Глуповатый восторг и вдохновение, владевшие мной, разом улетучились.

Меринок, на котором меня собирался вести Ким Александрович, стоял привязанный к тонкостволой лиственнице. Жалкий, весь в инее, дрожит, сопли выпустил. В отличие от собаки Мальчика он даже имени не имел - просто лошадь. Одетый в малицу, подпоясанный тасмой, Ким Александрович запряг бедное животное, и мы, наконец, поехали. Дружное семейство Евриных, включая Мальчика, смотрело вслед, пока мы не скрылись из виду.

Вскоре мы поравнялись с холмом и я увидел свои следы. Не увидеть их было невозможно - буровили к самой вершине, бессмысленными зигзагами возвращались назад. Не замело - напрасно я надеялся. Ким Александрович не повернул головы, как смотрел на дорогу, так и смотрел, только лицо вдруг померкло.

- Летели гуси, летели… - он вытер пальцем слезившиеся глаза, окинул взором родные окрестности. - Уронили перышко. С него начался род Евриных.

Я опять почувствовал спиной острый наконечник стрелы, вот-вот сорвется, полетит, отсрочка только потому, что механизма старый, заржавел, что-то там не поворачивается.

Лошадь начала хромать, Ким Александрович хлестал ее почем зря. Ее хлещет, а на меня жалеючи смотрит. «Сыной» больше не называет, вообще молчит. Так молча до третьей бригады и доехали.

Навстречу выбежали две красные собаки и облобызали нас, как ближайших родственников. Ясное дело, с просчетом было покончено. Затевать новую ревизию было несолидно с моей стороны, не стоило отрывать людей от дела, тем более, что дело, которым они занимались, было вполне насущным - свежевали медведя… Тяжелая шкура медленно раскачивалась на бельевой веревке, натянутой меж двух берез. Снег, красный от впитавшейся в него крови, схватывался, леденел сахаристой корочкой. Над чумом вился дым, женщины варили мясо, топили жир варку.

Мы вошли в чум, в котлах и кастрюлях булькало, чад поднимался к потолку…впрочем, потолка как такового в чуме нет, там, где смыкаются жерди - дыра. А уж на маленький столик выставлялись закуски: рыба-пыжьян, медвежий жир варка. В чуме было около десятка человек. Кроме Кутепова еще двое мужчин, Афоня, две женщины, одна из которых открыто кормила грудью младенца. Еще трое малолетних детишек ползали на шкурах. Кто жена, кто муж, кто дядя, чьи дети, мудрено разобраться. Очевидным было лишь, что семья дружная, и дети знают дисциплину. Вместе со всеми макали хлеб в миску с медвежьим жиром варкой, а потом, когда пили чай, славная, пятилетняя, наверное, девчушка, ухаживала за мной: покажется в моей чашке дно - хвать за чайник, подливает. Пью. Чай отличный, со слоном, и разговор хороший. И я как человек образованный и прогрессивный принимаю в нем живейшее участие. Говорю, говорю…прихлебываю чай, прихлебываю, девочка подливает, подливает…

- Из чего это, как думаешь? - спрашивает меня Кутепов и показывает расческу.

- Из оленьего копыта, - отвечает за меня Ким Александрович.

- А это? - показывает на ручку ножа. - Это из рога. А нитки, думаешь, где берем - малицу шить?

И поясняют, что нитки - это, собственно, оленьи жилы, одежда и дом ѕ олени шкуры. Шкуры выделывают опять же с помощью внутренностей оленя, в них все необходимое - компактный, экологически чистый на копытах химкомбинат.

А потом Ким Александрович рассказывал, как я метко стреляю. Похоже, не сразу до меня дошло, все принимали меня за промысловика. Я не стал бить себя в грудь, доказывая, что я - зоотехник, отвечал на задаваемые мне вопросы и, увлекшись, высказал несколько здравых идей насчет организации промысла. По сути, я еще достаточно молод и при желании могу изменить профессию. Захочу ѕ стану гроссмейстером, не то что промысловиком.

Ночью неярко горела керосиновая лампа, мужчины тихо переговаривались, а я, лежа на теплой оленьей шкуре, смотрел в небо и видел несколько колючих звезд. Лежал и думал, что жить в чуме не так уж плохо. По крайней мере одно преимущество очевидно: в любое время года можно смотреть на звезды, не выходя на улицу, и думать.

Лежавший рядом Ким Александрович тоже взглянул на звезды и сказал:

- Белок меньше становится, соболя подавно, а план требует, давай.

- Что делать?! - вздохнул я, не зная, как тут помочь

- Сильно много убиваем - там они, в Нижнем мире. Сюда бы вернуть.

- Как это?

- Снова там убить. Будешь там, пулек не жалей. Глаз у тебя меткий.

Постичь ход его мысли было для меня мудрено. Он, видимо, полагал, что звери (может и люди) как вода, совершают извечный круговорот в природе. Непонятно только: я тут при чем?

- Ладно, спи, - сказал он, не дождавшись от меня положительного ответа.

- Не спится.

Он протянул небольшой, вроде косточки, предмет.

- Что это?

- Клык лесного жителя. Положи под подушку - уснешь, наверно.

Продолжение следует